Всемирная история. Том 4. Новейшая история
Шрифт:
Робеспьер. Гравюра работы Фиссингера с портрета кисти Герэна
Способности его были средние, речь совсем не увлекающая, но он был фанатик; фанатик не убеждений, а скучных фраз о свободе, добродетели, ненависти к тирании: они постоянно были у него на устах и заменяли ему истинное убеждение. Он и другие возвратились к Руссо, и его contrat social сделался их евангелием. Мирабо взглядом государственного человека указал его опасное свойство: «Я боюсь этого человека, он верит в то, что говорит». С тех пор убеждались многократно, какую силу имеет на незрелую толпу, в смутное время, постоянное повторение известных фраз; особенно если присоединяется, как тут, с одной стороны, дьявольская подозрительность, а с другой — слава незапятнанной добродетели и бескорыстия. Такими качествами он обладал и слыл добродетельным, если под этим названием признавать свободу от чувственных страстей. Новый деспот, которого называют le peuple (народ),
Его противоположностью был грубый Дантон, человек чувственный, распутный, способный к громадным усилиям, обладавший громким голосом и геркулесовским телосложением, как Мирабо, не лишенный человеческих чувств, не мстительный (тогда как Робеспьер никогда не прощал обиды) и настолько же необдуманно смелый, насколько тот был труслив. Робеспьер управлял толпой лестью, а Дантон презирал ее и не боялся. На стороне этих людей был целый штаб подчиненных, влиятельных и талантливых людей, но, как всякая фанатическая партия, они умели употреблять в дело и ничтожества. Притом в их распоряжении была пресса, грубая, кровожадная, злословная: Гебертова газета «Пер Дюшен» и Маратова «Ami du peuple» и многие другие постоянно влияли на народ. Этим народом, подкупленной сволочью, наполнялись трибуны, где шумели и неистовствовали, нарушали прения и только с большим трудом можно было сохранить нечто похожее на парламентский порядок.
Жорж Жак Дантон. Гравюра работы Сандо с портрета кисти Бонневиля
Самым большим несчастьем была полнейшая ничтожность и, нельзя этого скрыть, жалкий недостаток мужества у короля. Его политика строго держаться буквы конституции не заслуживала порицания, если бы исполнялась с твердостью; но ее трудно было провести при бунтующем народе, с одной стороны, потерявшем сознание слов: закон и обязанность, а с другой стороны — очень идеалистической, вместе с тем эгоистической партии жиронды. Два вопроса делали положение короля очень тягостным: отказ от принесения присяги священниками и эмиграция. Первые влияли на волнения в департаментах Кальвадосе, Геводане и Вандее. Декреты против них были усилены и вызывали бунты; король, не решавшийся даже слушать обедню у присягнувших священников, наложил свое конституционное veto, по которому собрание обязано было согласиться с ним. Вопрос об эмигрантах был тесно связан с вопросом о войне. Якобинцы в этом случае не были единодушны с жирондистами.
Робеспьер ненавидел войну по политическим и личным причинам, а у жирондистов было убеждение, что войной сглаживаются внутренние противоречия; их логика находила себе исход в той мысли, что опасностями войны приобретаются друзья в лице народа, освобожденного от тиранов. Бриссо, беспокойный литератор, для которого мятежи были потребностью и кружили голову, ораторствовал за войну; это необходимая война, которую надо провести; «короли ваши враги, а вы — народ; они деспоты, а вы свободные; нет чистосердечного примирения между тиранией и свободой». 30 октября 1791 года было объявлено, что граф Прованский потеряет свои права на регентство, если он не возвратится в течение двух месяцев. Всем эмигрантам грозили отнятием имущества и смертной казнью, если они будут устраивать сборища после 1 января 1792 года. Три армии были выставлены под начальством Лафайета, Рошамбо и Люкнера. 7 февраля 1792 года заключен был оборонительный союз между Австрией и Пруссией. 17 февраля король издал объяснения, в которых он выставлял свою умеренность и слухи о войне называл выдумкой якобинцев. Это дало ораторам за войну повод к нападкам на правительство, и министерство не выдержало; Людовик составил, хотя слишком поздно, министерство из большинства собрания, т. е. из жирондистов, по английскому образцу. Министерство внутреннее занял адвокат Ролан, посредственность, труженик, из низших сфер, честный, нравственный человек. Благодаря своей умной, талантливой жене, он имел некоторое значение; с женским тщеславием она бросилась в политику, и гостиная ее стала сборным местом партии.
Госпожа Ролан. Гравюра с портрета XVIII в.
Министром иностранных дел был талантливый Дюмурье. Ученик старого режима, несговорчивый, страстный, несмотря на свои пятьдесят лет, хороший солдат, опытный интриган, честолюбивый, понимавший практическую сторону дел; ораторам жиронды он не сочувствовал, возмущался бесстыдством центрального управления демагогов, не скрывал своего сочувствия к несчастному королю и его супруге и высказывал, что король, собственно, лучший человек. На второстепенных членах не стоит останавливаться. Министерство 10 марта довело дело до близкой войны, а 1 марта 1792 года скончался миролюбивый император Леопольд II.
Его 24-летний сын, Франц II, проникнутый родовым духом Габсбургов, в лице ничтожных представителей его, как Фридрих III, разделял ненависть своего советника, старого Кауница, к якобинцам и ко всем, кого он, в своем ограниченном уме, за таковых принимал; он не хотел круто отступать от политики Леопольда II.
Объявление войны было равносильно падению королевского дома. Жирондисты вызвали войну, боясь, что якобинцы осилят их или монархическая реакция поднимется против них внутри государства. Они и все, кто принадлежал к новой Франции, не скрывали, что начинается война не на жизнь, а на смерть. Предводители революционной партии говорили громко, что война за границей не может быть победоносной, пока враг внутренний не побежден; они подразумевали в этих словах короля и возможно ясно, в грубых словах, пресса высказывала это ежедневно. Они и сами позаботились о том, чтобы уверение их было справедливо. В Людовике надо бы предполагать сверхъестественного человека, если бы он не искал в это время спасения во что бы то ни стало, даже при посредстве иностранных штыков. Буря забросила его с семьей на одинокую скалу, откуда прилив мог поглотить его каждую минуту; вдали виднелся корабль, суливший ему спасение; он не спрашивал, под каким флагом тот идет, так как от него ожидал спасения.
Война должна была начаться вторжением в Бельгию. Первые события нисколько не соответствовали воодушевлению, высказанному декретом собранию. 29 апреля, при Турнэ и Монсе, войска, наткнувшись на первых австрийцев, бежали без выстрела при криках: «измена!». Этот клич во все времена служит для расстроенных войск удобным оправданием их неудач или неподготовленности. Все это было возможно при недостатке дисциплины, после эмиграции старых офицеров, и главным виновником была столичная демагогия. Когда говорили о распущенности, они возражали на языке говорунов-жирондистов таким образом: «Солдаты свободы, мучимые негодяями-аристократами с двойными эполетами».
Так было и теперь. Старались уверить себя, что деморализация войска исходила от двора, и два решения собрания положили конец добрым или сносным отношениям между королем и его министрами-жирондистами. По одному из них надо было бы устроить вблизи Парижа лагерь из 20 000 местных федеративных войск; другое было направлено против священников, противящихся присяге: они должны быть судимы и изгоняемы, если 20 жителей одного кантона потребуют этого. Так как ясно было, что эти 20 000 войска были выставляемы не против иностранцев, то, во-первых, решили небольшой гвардии, предоставленной королю и втайне усиленной против дозволенного числа, противопоставить сборную гвардию против якобинцев, чем вполне передали короля в их руки. Другое постановление было совершенно против его совести и действительно такое жестокое и безумное, что сопротивление короля делало ему великую честь. Наконец, дошло до разрыва с министерством.
Министр Ролан написал королю длинное и по выражениям крайне дерзкое письмо: «Боже Праведный, или ты ослепил владык земных!», — и т. д., в котором он требовал утверждения декретов и имел наглость прочитать это еще раз в государственном совете, в присутствии короля, которому содержание было уже известно. Тогда терпение короля лопнуло, и 12 июня 1792 года Ролан и его сослуживцы: Серван, военный министр и Клавьер, министр финансов, были уволены. Король обратился тогда к Дюмурье, который был самым способным отвратить ужасы положения. Никогда еще ни один министр не выступал в собрании так хладнокровно против героев красноречия. Он обещал королю свои услуги в том случае, если будут утверждены декреты; только тогда он мог иметь необходимую популярность и выполнить свою задачу. Его мнение было верно и умно. Он обратил внимание короля на невозможность охранить духовенство, отвергавшее присягу, и обратился к Лафайету; но тот отказался действовать с ним заодно. Он был уволен в тот самый день, 20 июня, когда король убедился по опыту, что он и королева беззащитно принесены в жертву черни и тем, кто ею распоряжается. То были не настоящие предводители и начальники, но нетерпеливые вожаки второго и третьего разрядов. Эти второстепенные люди верили, может быть, нелепости, которой не верили настоящие предводители, будто бы при начале войны способствовали военной неудаче измена, или влияние двора, или австрийские интриги, или каким бы именем ни называли этот призрак фантазии.