Всемирная история. Том 4. Новейшая история
Шрифт:
В Англии личное мнение короля немного значило, так как известно, третий король из Ганноверского дома, Георг III, с 1788 года был помешанный. Хотя этот припадок сравнительно скоро прошел, но по дальнейшим последствиям уменьшал его монархическое влияние. Военные разделялись на две партии, и для одной из них, для вигов, первые события французской революции были сочувственны; под влиянием происшествий в Америке составилась маленькая демократическая партия под руководством доктора Прейса, желавшая открыть идеям Франции доступ и влияние на английские сословия. Этому движению французского духа, по крайней мере в первое время, симпатизировал известный государственный человек и оратор, Карл Фокc. Напротив того, тории чувствовали отвращение к этому движению. Английское государственное правление было прежде всего аристократическое, а французское движение направлялось с самого начала против аристократии; эти антипатии нашли себе красноречивого, все более и более безгранично горячего защитника в Эдмонде Бурке; вышедшие в свет в 1790 году его «Размышления о французской революции» были и остались оракулом реакционных убеждений до новейших времен. Большинство народа не разделяло ни то, ни другое воззрение; хотя дальнейшее развитие
Но от возраставшей антипатии, вызванной этим сознанием, было далеко до войны в пользу старого порядка вещей Франции; война была далека от желания нации и духа ее руководителя, холодного и обдуманно все взвешивающего государственного человека, Вильяма Питта-младшего; не было забыто отпадение североамериканских колоний, состоявшееся с согласия старой королевской Франции и при ее деятельном содействии.
Не так просты были отношения к так называемым северным державам — России, Австрии и Пруссии. Внимание императрицы Екатерины II было обращено на две трудные задачи — борьбу с Турцией и Польшей — и самое благоприятное для нее было бы вовлечь Австрию и Пруссию в войну с Францией и тем обеспечить себе свободу действий в ее завоевательных планах. Она проявила себя очень ревностной защитницей монархического начала, и при немецких дворах влияние ее было довольно велико. Мнение населения не принималось в расчет. Внимание немецкого народа, т. е. его руководящего круга, было или казалось занятым внутренним развитием и расцветом литературы: вспомним, что в 1785 году «Дон-Карлос» Шиллера, в 1787 году «Ифигения» Гёте, в 1788 году «Эгмонт», в 1789 году «Духовидец» Шиллера, в 1790 году «Тассо» Гёте и отрывки из «Фауста» вышли тогда в свет. Конечно, и тут было брожение и, в известном смысле, революционное настроение в умах несомненное. О современном литературном развитии говорят, как о периоде движения и увлечения немецкой литературой; кто не чувствовал большую революционную силу в первом произведении Шиллера «Разбойники» (1781 г.) и еще более в «Коварстве и любви» (1784 г.) — сочинении, в котором не отвлеченным, а очень конкретным образом осуждается греховное и деспотическое поведение мелких князей. Сам Фридрих Великий и еще больше Иосиф II дали сильный толчок развитию понятиям о свободе, человеческом достоинстве достигшими во Франции громадного успеха.
Первые действия революции, например, взятие Бастилии, были с торжеством приветствованы самыми талантливыми умами: Кантом, Фихте, Виландом, Клопштоком; последний оплакивал в высокопарной оде, что его народ, первый давший толчок свободе религии, лишен славы быть первым основателем политической свободы. То были одни рассуждения, впечатления, теории; способности же к политическому мышлению, не говоря уже о политических делах, были мало развиты, или их совсем не было. Иосиф II, отказавшись от своих немецких завоеваний, вступил в союз с Екатериной II для войны с турками; конечной целью союза была, несомненно, надежда на выгодные приобретения, выделенные из общего состава владений султана. Этот союз, однако же, достался австрийцам не даром: не дешево им обошлась попытка воевать с турками по-суворовски, так как сам Суворов командовал русской армией, действовавшей в Турции — небольшой по числу, но превосходной по своим высоким нравственным качествам. Он заставил австрийцев делать невероятные по быстроте переходы, проводить ночи без сна, довольствоваться скудной пищей и научал их вырывать из рук неприятеля такие победы, которые для всякого иного полководца окончились бы поражениями. Отуманив турок и изумив австрийцев своими оглушительными ударами при Фокшанах и Рымнике, он закончил кампанию беспримерным по смелости штурмом Измаила — деяниями, которые служили только провозвестием его будущих подвигов в Италии и Альпах.
В сущности, однако же, результат от участия австрийцев в войне с Турцией не оправдал ожиданий: Турция не пала еще так низко, чтобы ее можно было разделить, и прусский министр, Герцберг, ясно сознавал опасность русских замыслов. В это время Иосиф II скончался, в феврале 1790 года. Его брат Леопольд, великий герцог Тосканский, был человеком другого направления. Он управлял герцогством в либеральном духе, и хорошо правил им. Хотя он был большим политиком, но не понял того, что нельзя было продолжать быть королем венгерским, богемским, императором римским, герцогом бургундским и т. д., — того, что пригодно было для маленькой, вполне однородной страны. Он тотчас приостановил политику Иосифа и с итальянской проницательностью отнесся к событиям во Франции. Они касались его политики по отношению к Бельгии, восставшей против его брата; по отношениям к сестре, имевшей несчастье быть королевой Франции. В делах Бельгии, достигшей своего значения установлением «Бельгийского союзного акта», он понял очень верно, что из двух элементов, клерикального и демократического (монахов и демократических адвокатов), действовавших при возмущении единодушно, первые были несравненно опаснее. Ему не трудно было дружить с духовенством, бывшим всегда до смерти Иосифа II другом Габсбургов. В восстании против своего епископа Австрия оказала помощь главе Церкви; он усмирил жителей Люттиха, гордившихся своими историческими правами, такими же средствами, как в конце XIX века австрийские и баварские войска успокоили подданных последнего гессенского курфюрста. В отношениях к сестре он был далек от экзальтированных взглядов братского или рыцарского заступничества; он советовал ей подчиниться на время, сдаться, переждать; он не сочувствовал планам эмигрантов; их действия не могли приобрести друзей между рассудительными политиками.
Эмигрантов нельзя судить слишком строго. Очень многие выехали из Франции, как некогда гугеноты, не имея иных средств к спасению своей жизни. Но в изгнании злоба их возросла, и те из них, которые, как France exterieure, находились во владениях курфюрста Трирского, в Кобленце, представляли очень неоднородное общество; порядочные и рассудительные люди тут только поняли, что такое французская революция. Все шалости и пороки дореволюционного общества выплыли; безнравственность их доставляла
Не это общество, а самые события вынудили Леопольда двинуться далее. Определением 4 августа наносился убыток некоторым князьям немецкого государства как поземельным владельцам Эльзаса и Лотарингии. Владетельные епископы трирский, майнцский и кёльнский тоже были затронуты этим новым законом. Национальное собрание признало необходимость вознаградить всех. Чем более радикальная доктрина получала власть во Франции, тем сомнительнее было вознаграждение; нельзя было ручаться даже за личную безопасность короля и его семьи. Мысль Леопольда состояла в том, чтобы нравственным давлением союза европейских держав подействовать умиротворительно на революцию во Франции.
Откинув традиции своих предшественников, он был в хороших отношениях со всеми, даже с Пруссией; на конгрессе в Рейхенбахе (в Силезии, 27 июля 1790 г.) пришли к соглашению относительно дел Турции. Фридрих-Вильгельм II, занимавший с 1786 года прусский престол, был склонен к великодушной политике в пользу притесненной французской четы, в союзе с Австрией, насколько это согласовывалось с прусскими интересами. Министр его, граф Герцберг, понимавший опасность такой политики, был вскоре уволен. Из Падуи Леопольд II в виде циркуляра к европейским государям разослал заявление довольно угрожающего характера. Заключив мир со Османами в Систове, в начале августа, он освободился для действий на Западе; в конце того же месяца съехались они с Фридрихом Вильгельмом и курфюрстом Фридрихом Августом в Пильнице, в Саксонии. Здесь находились непрошеные гости: граф д'Артуа и прежний министр Калонн; состоялось объяснение в духе монархических правил; можно упрекнуть двух государей в слишком малом влиянии на бестактное поведение эмигрантов, но до войны было еще далеко, особенно Леопольд был далек от этой мысли. Революционная партия во Франции или часть партии, руководившая в ту минуту, довела дело до войны.
Фридрих Вильгельм II, прусский. Гравюра работы Ж. Ф. Клемана, 1793 г., с портрета кисти Г. Шредера
1 октября 1791 года собралось первое, по новой конституции избранное, законодательное собрание; 745 депутатов, из них не менее 300 адвокатов, 70 литераторов и около 136, значит меньшинство, известных членов якобинского клуба. Выборы прошли при сильном и общем напряжении. Новая конституция так нелепо устроила выборы, что лучшая, т. е. работающая, часть народа, имеющая серьезную задачу и трудящаяся в поте лица, но не доросшая до своих новых гражданских обязанностей, уступала деятельность худшей части населения, всегда свободной. Кроме того, глупое или преступное решение национального собрания, по предложению адвоката Максимилиана Робеспьера, признало, что члены первого собрания не могут быть избраны во втором. Они предоставили зал собрания новой толпе парламентских новичков, вместо того, чтобы воспользоваться опытностью, достигнутой прежними двумя годами.
Старая королевская партия первого собрания не нашла себе ни места, ни единомышленников. Левая партия конституционной монархии — их звали именем их клуба, фёльанами — составляла тут правую; левая состояла из сильно республиканского меньшинства; между обеими находилась, к несчастью, зависимая, нерешительная толпа, бросавшаяся туда и сюда, не принадлежавшая ни к какой партии. Собрание носило отпечаток посредственности; замечательного таланта не выступало ни с той, ни с другой стороны. В собрании посредственностей играют большую роль слова и те, кто ими владеет: такими руководителями были депутаты из Южной Франции, адвокаты из Бордо или люди из подобных кругов, как Верньо, Гуадо, Бриссо, Инар, Барбару и другие. По округу, в котором они были выбраны, их называли жирондистами. К ним присоединились люди не принадлежавшие собранию, как Петион, один из трех комиссаров, посланных национальным собранием в Варенн: посредственность и человек простой, грубо наступающий там, где нет опасности, для бессмысленной толпы принимающий личину добродетели, между тем как пружинами его действий были жадность и простой эгоизм. Жирондисты вообще были скорее идеалисты, верили в свое красноречие, которое считали глубокомыслием. Их характеризует пустое старание превзойти вольнодумством первое национальное собрание, выказать свое расположение к народу постоянным недоверием к распорядительной власти. Одно из первых их постановлений было то, что при обращении к королю следует выпускать титул «всемилостивейший государь» и «ваше величество, Sire»; низость, которая ими на другой же день была уничтожена.
Сначала это собрание имело меньше прав, чем национальное собрание. Рядом с ними был клуб якобинцев, гораздо более могущественный, чем официальные представители французского народа. Здесь была не только вся обстановка парламентского собрания — трибуна для оратора, кресло для председателя, прения, одобрения, скандалы — и честолюбие всех, кто не был членом законодательного собрания, находили себе здесь поприще. Здесь были могущественные предводители, нечто вроде опыта и практики парламента, организованная сила, пустившая ветви по всей Франции. Независимее на первый взгляд, но одушевленный тем же духом, был клуб кордельеров, более грубый по форме. Самым замечательным предводителем клуба якобинцев был Максимилиан Робеспьер, а у кордельеров — Дантон. Оба они начали свою карьеру адвокатами третьего разряда. Первый обратил на себя мимолетное внимание и в конце сессии злоупотреблял все чаще вниманием слушателей. Вся его жизнь есть редкий пример неразборчивости общества, когда дело идет о выборе кумира во время революции.