Всемирный следопыт, 1927 № 11
Шрифт:
Много лет Ворон участвовал в борьбе с ханом. Менялись методы борьбы, росли силы хана, но главным в этой борьбе всегда было одно и тоже — вода.
Два года Ворон подбирал коней для эскадрона. Туркменские кони двое суток могли вынести без воды. Верблюды в росные ночи, когда колючки в пустыне были влажны, могли итти более трех суток, не получая воды.
Чтобы уменьшить испарение в фляжках, Ворон приказал обшить их сверху белым войлоком. Впоследствии он убедился, что фляжки в войлоке хранят воду долее обычного на целые сутки. Около трех лет Ворон приучал пулеметчиков к езде на верблюдах.
Ворон достал карту, разостлал ее и впился в нее круглыми глазами. Его лицо имело слегка беспомощный и растерянный вид. Все сложные расчеты, выучка людей, даже вооружение должны были измениться в зависимости от того, где пройдет Джунаид-хан.
— Если тут… — бормотал Ворон, проводя пальцем через сплошные пески, — он, как скорпион, песку не боится… Тогда мне за ним одиннадцать дней пути.
Командир эскадрона замолк и откинулся на подушки.
«Надо брать ватные халаты. Ночью в пустыне очень холодно. Продовольствие, патроны — и непременно брать пулемет». Привычные цифры пудов и рассчеты пути замелькали в его голове.
«Ну, а если тут пойдет?» — палец командира медленно стал двигаться через оазисы, а лицо делалось все более испуганным. Потом он закрыл глаза. Казалось, он увидел что-то, приведшее его в ужас.
— Ну, и натворит! — наконец вслух проговорил он и, промолчав, снова продолжал вслух свои соображения. Он заговорил коротко и решительно, как будто отдавал приказания.
— Только воду! Все остальное к чорту! Без верблюдов поеду. Продовольствие каждый с собой возьмет. За сутки догоню. Халаты брошу: без них жарко будет. Один пулемет, воду на запасных коней и — айда!
Ворон спрятал карту в карман и снова задумался. Он ни к чему не пришел и чувствовал себя очень скверно. Негромко он отдал приказание дневальному. В комнату вошел проводник-иомуд и сел возле двери. Ворон доверял ему во всем. Оба вместе служили много лет и не раз сражались с Джунаид-ханом. Черный, как уголь, с резким, хищным лицом и длинными разбойничьими усами, Магома терпеливо сидел и молчал. Он выслушал все опасения командира, потом поднял соломинку и долго укладывал ее на вытянутом пальце, стараясь сохранить равновесие.
— Как это называется? — медленно спросил он по-русски.
— Весы, — отвечал командир эскадрона. Магома оживился и заговорил на своем языке.
— Судьба будет держать весы жажды вот так, — он воинственно протянул руку вперед. Лицо его стало угрюмым и диким. — С этой стороны будем мы, с другой — Джунаид-хан. Каждый будет лить на весы кровь и воду. Но у кого будет больше воды, тот победит. — Магома сделал театральный жест и умолк.
— Это я без тебя знаю, что вода нужна, — слегка обидевшись, сказал Ворон.
— А потом будет вот так, — продолжал торжественно декламировать Магома. Он поднял лицо кверху и заговорил за воображаемую Судьбу.
— О, Жажда, возьми твои весы! Ты видишь, эта чаша поднялась. Возьми кровь хана и разлей ее под солнцем по всему песку Каракума! — Магома замолчал, как бы ожидая увидеть от своей импровизации эффект на лице командира. Но красное лицо Ворона с длинным носом и круглыми зелеными глазами внимательно уставилось
— Так где же он пойдет? Что брать, и чего не брать? — переспросил командир эскадрона.
Магома молчал.
— Ни черта ты, братец мой, не знаешь, — грустно проговорил Ворон. Он спрятал карту в карман, и оба вышли во двор.
IV. Первый удар.
Поздно ночью по всему оазису завыли собаки. По роще между крепостными стенами бешено протопотал конь. Бессильный, тихий удар в ворота, сопровождаемый стоном, поднял на ноги дневального. Разбуженный Ворон подошел к воротам. С улицы в приоткрытую щель ворвался конь. Он был в мыле и дрожал всем телом. Прямо к ногам командира с седла сполз человек. Дневальный поднес фонарь. Старый узбек, стоя на четвереньках, с трудом поднял голову кверху. На секунду он как будто исчез в темноте. Фонарь качнулся в руке пошатнувшегося молодого красноармейца. Потом белый круг от фонаря пробежал по земле и снова в упор осветил окровавленную человеческую маску. Борода раненого вымокла в крови. Вместо ушей и носа зияли раны. Изувеченный человек тихо бормотал что-то, но Ворон не понял, что именно.
— Дарган-Ата, Отец Лоцманов… — отчетливо проговорил, наконец, раненый.
— Тревогу! Фельдшера! — как эхо отозвался Ворон, подхватывая падающего лицом вперед старика.
Через несколько секунд, раздирая уши, медная труба задребезжала тревогу. Началось что-то невообразимое. Дневальный подбежал к груде сухой колючки, приготовленной для этого случая. Он вылил на нее банку керосину и бросил спичку. Весь двор осветило, как днем. Отчаянный рев перепуганных верблюдов, ржанье коней и топот бегающих кавалеристов — все это вспыхнуло, как пламя, и так же быстро погасло. Посреди двора в темноте стояли стройные ряды всадников.
— Пусть верблюды идут следом. При орудии оставить пулемет и десять человек. Са-а-ди-ись!
Тесные ряды рванули в карьер и понеслись в непроницаемый мрак. Почва была каменистая, и лошади шли легко. В ночном небе протянулась закатная розовая полоса. Потом она стала яркой. Скоро в небе заполыхало пожарное зарево и осветило серые пески. Какой-то непрерывный, ровный звук наполнял пустыню. Его было слышно сквозь гром копыт эскадрона. Потом он расщепился в аккорд — и стало ясно слышно человеческие голоса:
Тесные ряды грянули в карьер. Из мрака выступал пылающий оазис. Это было сплошное море огня…
— О-о дот вайдот! (На помощь!).
В рядах всадников кто-то нервно сказал:
— Жители кричат…
Через полчаса карьера пришлось перейти на шаг. На пути была дюна. Потом сразу из мрака выступил пылающий оазис. Это было сплошное море огня.