Всемирный следопыт, 1929 № 01
Шрифт:
— Цепочка от матери-покойницы осталась. Она сербиянка была. — И стала Туся расспрашивать, как я попал на станцию Песочная.
Глядя на ее приветливое, загорелое до-черна лицо, я сказал:
— Туся, не скажи ты тогда, где ваши стоят, — я пропал бы. Но не будь я Маштак, а за твои добрые слова получишь от меня такие мирикля, какие ни одна цыганка сроду не носила!
Михала, как бешеный конь, вскочил на ноги. Глаза его забродили. Заскрипел он зубами, будто песок тер, отошел от костра и злобно позвал:
— Туся, поди сюда!
Что он шептал ей — до сих пор не знаю…
IV.
Принесли еду. Газун усадил меня, как гостя, рядом с собой. Михала опять сел возле Туей и на меня все взглядывал, злобно так, будто мне он весь шатер в карты проиграл.
Молча чавкали цыгане с голодухи, хватая деревянными ложками из котла горячую жижу с конопляным маслом. Не сравнить, конечно, такую еду с нашей, старой: кусок сала да чеснок плавает в котле. А то еще есть славная пища — «залозочка». В шивороте и задней лопатке барана попадаются шарики с ореховое зерно. Зовутся они «паркотиной». Так цыганки повырежут эту паркотину, ну, и приятная говядина получается, мягкая, не воняет потным.
Когда наелись, побросали ложки в пустой котел и вытерли рукавами и подолами масляные губы. Тяжело поднялась Туся. Должно быть, она наелась по горло после голодного дня. Она не имела права, как и все цыганки конокрадов, поесть одна, где-нибудь на стороне, а должна была принести свою наживу в табор и поделиться со всеми.
Туся сбросила шаль и беззаботно запела:
Наджя, чайори, пал-о-паны.
Падухтылла тут э-издраны
[7]
.
)
Подхватили горловым криком песню цыгане:
Наджя, чай, пал-кашта,
Пусавэса трэ васта
[8]
.
)
Далеко за Оку скакала наша песня…
Один Газун молчал. Он сидел, поджавши ноги под себя, важно следил за всеми и всматривался в черное небо. Зубы крепко держали трубку. Он часто хватался за шапку, то пялил ее на лоб, то отбрасывал набекрень. Должно быть, его беспокоили кони. Он почесал бока, кряхтя, встал и пошел к шатру. Я заметил в темноте, что он не дошел до шатра, остановился.
Слышу его голос:
— Маштак, поди-ка сюда.
Я быстро встал и подошел к вождю.
— Ты что будешь делать у нас? — спросил меня Газун.
Я открыл было рот, но он не дал мне ответить:
— Ты голодный, как волк. И мы не будем грызть бревна. Надо итти тебе с нашими цыганами за конями.
Приказание его итти «грэн тэ чурэс»[9]) мне было не по сердцу. Табор моего отца никогда не занимался конями. Наши цыгане сторонились конокрадов. Мы всегда меняли стоянку, если они становились по соседству.
Но делать было нечего. Надо было подчиняться вождю. Я молча кивнул. Газун, толкая меня в спину, подошел к костру. Ребята еще не спали: они плясали в кругу поющих цыган.
— Авэла, рэндо исыс![10]) — криком прекратил пение и пляску Газун и спокойно приказал — Принесите уздечки.
Все присмирели, поняли… С дракой побежали ребята в шатры и, запыхавшись, принесли три уздечки.
— Хорошая ночь вас не ждет, — сказал Газун и раздал нам троим уздечки— мне, Михале и Федуку.
Загорланили цыгане, как итти и как брать коней. Мать Михалы орала больше всех.
— Замолчите! Без вас они хорошо знают, — заглушил всех Газун. — Ну, подвязывайтесь, и сядем.
Мы трое подпоясались уздечками, и все с нами разом сели на траву, зажали зубами нижнюю губу, чтобы никто не проронил ни слова. Плохо тому будет, кто скажет в такое время одно хоть слово. Плохо, если кто шевельнется. Так изобьют, что через месяц не встанешь…
— Ну, удача будет, — тихо сказал Газун, видя, что никто не нарушил молчания, и встал. — Идите по шатрам, просите у угодника помощи.
Нет у конокрадов большего святого, как Николай-угодник. Со всеми хлопотами к нему лезут цыгане. Конные ярмарки в праздник Николая-угодника считают они самыми прибыльными. Без молитвы угоднику никакой конокрад не пойдет на кражу.
— Без Николая не украдешь и клячи, — говорят они. — А с его помощью и у бога словчишься своровать коня из рая.
Я вошел в шатер Газуна. Поставил Газун к самовару иконку.
— Молись моему Николаю, — сказал Газун и поднял полог шатра, чтобы свет от костра упал на иконку, а затем стал сбоку наблюдать, как я буду просить помощи.
Я встал на колени. Вслух говорил слова и крестился с поклонами. Молитвы я не знал никакой, как не знает ни один цыган. Я говорил Николаю свою просьбу, как простому человеку. Молитву конокрадов я слышал раньше.
— Николай-угодник, я тебя озолочу! — умолял я блестевшую от костра медную иконку. — Я свечку куплю и для тебя зажгу. Я для тебя что угодно сделаю. Скажи ты только своему богу, чтобы он помог нам коня добыть.
— Не одного, говори, а четырех коней, — тихо поправил Газун.
— Помоги четырех коней добыть.
— Скажи ему, что ты поделишься с ним, — шепнул Газун мне на ухо.
— Поделюсь с тобой, — обещался я. — Николай, тэ хав мэ цирэ кхула…[11])
В одной цыганской сказке говорится, что Николай дал клятву: «Сдерите с меня шкуру, поломайте мои кости, если я не помогу цыганам коней своровать». И когда бывает неудача в краже, приходит цыган в табор злой, хватает иконку, бросает ее из шатра и говорит цыганам: «Обманул меня Николай!» Но когда успокоится, поднимает иконку и кладет ее обратно под перину.