Всходил кровавый Марс: по следам войны

Войтоловский Лев Наумович

Лежу в полутёмном номере на переполненной клопами кровати. За стеной визгливо хохочут пьяные голоса. По коридору бренчат гусарские шпоры. Перебираю в памяти впечатления тыла. В ресторанах, на улицах, в магазинах, в гостиницах, в учреждениях и на вокзале — всюду одно и то же: замордованность, нищета, побои и тучи тыловых полководцев. И надо всем — торжественное гудение колоколов в украинском соборе... Церковь, казарма, банк и острог — четыре фундаментальных камня капиталистической цитадели. А внутри — беспросыпное пьянство и повальный разврат.

Спускаюсь в кавярню (кофейню). Оркестр визгливо наяривает «На сопках

Манчжурии». За столиками — дельцы с жуликоватыми лицами, одновременно похожие и на актёров, и на шпионов, и на биржевых аферистов. Рядом со мной густо подмалеванная дама лет тридцати пяти, полная, румяная, с золотыми зубами, ведёт разговор глазами с двумя бритыми господами с соседнего столика. В углу — группа длинноволосых мужчин в бекешах, с санитарной повязкой на рукаве. По-видимому — журналисты. У одного лицо знакомое: один из тех, что печатают свои фотографии на открытках, а боевые корреспонденции «с полей сражений» — на страницах «Русского слова». Между ними — офицер с забинтованной головой. Утопают в облаках табачного дыма и среди опорожнённых бутылок и забинтованных офицеров набираются приподнятых чувств для своих патриотических корреспонденции. В качестве признанных руководителей общественного мнения они время от времени посылают в публику не совсем трезвые, но решительные афоризмы:

— Если бы человек не пил и не ел, то ничего бы не было...

– Журналист — это нечто среднее между горизонталкой и лакеем...

Большинство посетителей кавярни — проститутки и тыловая военщина, поддерживающие между собой довольно тесное общение, если судить по репликам, перелетающим от столика к столику, и по приторному запаху йодоформа в кавярне. Очевидно, «безопасные и верные средства» оказываются недействительными по отношению к местному офицерству. Львовские венерические госпитали переполнены есаулами и корнетами, что, конечно, не мешает последним разыгрывать роль самоотверженных героев, пострадавших на поле брани. Об одном из таких львовских подвижников рассказывают, что, лёжа в палате для сифилитиков, он получал очень трогательные письма от своей наивной жены, которые все заканчивались восторженной припиской: «Целую твои священные раны».

Не следует, впрочем, увлекаться. Не следует обрушивать все громы небесные на бытовых саблезвонов. Увы! И окопная братия платит не малую дань Венере медицинской или, как выражаются офицеры, святому Бобонию безносому.

У войны своя особая психология.

На войне долго видишь мужчин и только мужчин. И когда мечтательный прапорщик или скромный бригадный адъютант прямо из душной землянки попадает в омут женских соблазнов, у него в глазах появляются огненные круги.

— Я не знаю, кем и когда построен Львов, — говорил мне тихий прапорщик Болеславский, — но он, наверное, построен на развалинах Содома и Гоморры.

Так чувствует каждый окопный обитатель. Он готов ринуться за первым призраком счастья, хотя бы счастье это называлось крашеной Зосей или Минкой. Главное, чтобы счастье было податливо и доступно. Долгая осадная война приелась офицеру в окопах. Ему нужны быстрые стратегические движения. Миг — и готово! И дым коромыслом — в ресторане. И в номере — Содом и Гоморра...

А Львов переполнен, Львов живёт, наживается и торгует на всех бульварах и перекрёстках этим податливым счастьем.

Я никого не желаю опорочить. В славной

столице Галиции нет, разумеется, недостатка в добродетельных женщинах. Но когда сдвинуты с места все границы, кто в состоянии поручиться, что он знает в точности, где кончается крашеная Минка и где начинается строгая львовская матрона?..

Выхожу из ресторана на вольный воздух. Ещё светло, но пустынно. Кое-где мерцают одинокие огоньки. Трамваи не ходят.

На улице Иоселевича присел на скамейку против памятника Берко-Пинхусу Иоселевичу, некогда освободившему Львов от нашествия иноплеменных завоевателей.

По тротуару торопливо постукивают женские каблуки, удирающие от офицера. Женщина стремительно подходит к моей скамье и произносит запыхавшимся голосом по-украински, опускаясь возле меня:

— Разрешите, будь ласка, присесть...

Офицер проследовал дальше, усиленно гремя палашом. Женщина продолжала, волнуясь:

— Дозвольте мне пройти с вами до моего дома. Теперь разъезжают патрули и меня могут забрать.

— Почему?

— Потому, что после войны нельзя ходить по городу. А я задержалась в одном месте и теперь боюсь возвращаться.

Я посмотрел на неё.

Миловидное, тонкое лицо, стройная талия, изящная обувь.

— Я русская, — продолжала она, — русинка... Дом мой на улице Шептыцкого. Здесь близко.

— Раз вы русинка — у вас нет основания бояться: к русинам наша администрация, кажется, необычайно внимательна.

— Я не администрации боюсь, а ваших офицеров... Не сочтите, пожалуйста, за дерзость. — Она поднялась со скамейки.

Мы пошли.

Дама шла торопливым шагом. Крашеные девушки перебегали с тротуара на тротуар. Подвыпившие офицеры заглядывали им под шляпки.

— Вы видите, что творится? — бросила моя спутница. — Ваши офицеры назойливы, как крапива. Боишься нос высунуть на улицу. Если бы муж это видел...

— Ваш муж москофил?

— Нет, мой муж офицер. Он в православном легионе, на Карпатах.

— Что это за православный легион?

— Это наши русины выставили. Русинская кавалерия...

— Русины австрийской ориентации?

— Да. Не люблю я наших русинов... Фальшивые, двойственные люди: и туда, и сюда... Они мне все говорят, что, когда придут сюда немцы, меня повесят за сочувствие русским.

— Ваш муж дерётся против нас на Карпатах, а вы нам сочувствуете?

— Ну так что?.. Уж лучше русские, чем германцы. За австрийцев одни евреи стоят... Только им и жилось хорошо при австрийцах.

— Лучше, чем полякам?

— Конечно.

— Но, кажется, теперь и им не сладко живётся?

— Кому теперь хорошо? Если война затянется ещё на полгода, придётся пустить себе пулю в лоб.

— Отчего?

— Разве это жизнь? Во что превратился Львов? Пьянство, мерзость, разгул... Боишься прикоснуться к трамвайной ручке, на скамью опуститься, чтобы не заразиться бог знает какой пакостью. Фи! А дети? По улицам шляются четырнадцатилетние проститутки...

— Это от голода?

— Какой там от голода... От войны! Война к лёгкому хлебу приучает и к лёгким мыслям о жизни. Сегодня жив, а завтра — неизвестно, что будет. Так буду ж я жить, как вздумается!.. С проституцией ещё полбеды: дело личное. А сколько воровства развелось, сколько отчаянных грабежей! В Каменке у меня разграбили дом, до нитки все унесли. Только голые стены...