Всколыхнувший мир
Шрифт:
Снова и снова вспоминались бойкие птички, гнездившиеся на обрывистых скалах Зачарованных островов - Галапагосов (позднее они войдут в науку как «дарвиновы вьюрки»). В первом издании «Дневника путешествия» Дарвин рассказал о них очень коротко и бегло. Но теперь он понял, что эти замечательные птички заслуживают куда большего внимания.
Какие они были все разные и как удивительно приспособлены к различным способам добывания пищи! У одних клювы были короткие и мощные, пригодные для разгрызания твердых орехов. У других - длинные и тонкие, как игла. Разгрызать такими клювами нельзя было ничего, зато очень удобно вытаскивать личинок из-под коры. А ведь все тринадцать разных видов вьюрков явно произошли
Казалось бы - блестящий, бесспорный пример постепенного приспособления к менявшимся природным условиям. Но капитан Фиц-Рой, наблюдая тех же самых вьюрков, пришел к совсем иным выводам, чем его натуралист: «Это представляет, по-видимому, одно из тех изумительных проявлений заботливости Бесконечной Мудрости, благодаря которой каждое сотворенное создание приспособлено к месту, для которого оно предназначено».
Очень просто и ясно. И не так-то легко опровергнуть подобную точку зрения!
Переехав из Лондона в деревню, Дарвин все больше убеждался: вовсе не обязательно отправляться в дальние края, чтоб заметить изменчивость видов. Ее можно наблюдать на каждом пастбище или птичнике, на любой ярмарке. Каких только коров и овец не привозили на ярмарки фермеры! А что за причудливые породы собак и голубей вывели любители!
Английские селекционеры славились тогда по всему миру. Они выводили самые продуктивные породы овец, рысистых лошадей и крупного рогатого скота - и какие разные! Шотландские пони выглядели совсем крошечными рядом с тяжеловозами.
А голуби - павлины, дутыши, турманы? Неужели все эти, такие разные птицы произошли от скромных диких голубей?
Голубеводы, с которыми встречался Дарвин, уверяли, будто могут всего за три года вывести птиц с любым пером, какое пожелают. А на то, чтобы изменить по желанию форму головы или клюва, времени понадобится в два раза больше.
О каком уж божественном творении и неизменности говорить, когда селекционеры лепят любые живые формы по своему желанию с такой же легкостью, как это делал якобы господь бог из покорной глины?! («Словно они начертили мелом на стене форму, совершенную во всех отношениях, а затем придали ей жизнь».)
Люди своими делами постоянно опровергали собственные ошибочные представления, выводя породы, различавшиеся между собой сильнее, чем отдельные виды животных.
Отмечая сходство в строении, все больше открывали доказательств несомненно общего происхождения различных видов животных сравнительная анатомия и палеонтология, наука о клетке, эмбриология. И как было не задуматься: почему в скелете всех позвоночных так много общего? Потому что бог сотворил их по единому плану? Но тогда зачем он создал при этом массу явно бесполезных органов: недоразвитые кости и плавники кита, зачаточные жаберные щели у зародышей человека, потом исчезающие бесследно?
И в то же время оставалось совершенно загадочными непонятным, почему многие растения и животные так совершенны, так удивительно приспособлены к природным условиям тех мест, где они обитают. Для защитников неизменности видов, как уже говорилось, это было главным доказательством божественного творения. Как же иначе объяснить приспособленность дятла или древесной лягушки к лазанью по деревьям или семян к распространению при помощи хитроумных крючков и летучек? («Меня всегда крайне поражали такого рода приспособления, и мне казалось, что, до тех пор пока они не получат объяснения, почти бесполезно делать попытки обосновать при помощи косвенных доказательств тот факт, что виды, изменялись».)
И борьбы за существование, подмеченной не только Эразмом Дарвином, но и Декандолем,
Только Чарлз Дарвин впервые увидел в этой борьбе движущую силу эволюции и удивительного совершенствования. Но ему будет нелегко доказать свою правоту.
А пока защитники неизменности видов успешно отражали все попытки прорвать их древние укрепления. Успехи селекционеров решительно ничего не доказывают, уверяли они. Было бы глупо их отрицать, но какое это имеет отношение к изменению видов? Никакого. Улучшением породы люди занимались испокон веков - по воле божьей. Но разве кто-нибудь когда видел, чтобы при этом голубь превратился в курицу или упрямая ослица в горячего рысака? В результате селекционной работы появляются новые породы, но не виды. Приведите нам вообще хоть один пример того, как один вид превращается в другой, требовали ортодоксы. Ведь при этом должны быть переходные формы - где они?
Вопросы были каверзные. Мы знаем, как попытался объяснить приспособленность животных и растений, вызывая общие насмешки, Ламарк: их стремлением к совершенству. Но какое могло быть стремление к совершенству у растений, да еще проявиться в виде шипов и колючек?! («Насекомые, которые никогда не видят своих яиц (а растения – своих семян), хотят, чтобы они имели особую форму, позволяющую им прикрепляться к определенным предметам!»)
От другой же, главной загадки Ламарк попросту отмахнулся. Он часто ссылался на черты сходства между видами, доказывая общность их происхождения. А не имеют они переходных форм просто потому, уверял он, что такими их создала мудрая природа - видимо, для удобства классификации, чтобы ученые не путались.
Ламарка по праву считают создателем наиболее глубокой эволюционной теории до Дарвина. Он продвинулся дальше всех в правильном направлении. На все трудные вопросы даст убедительные ответы лишь Дарвин. Но и ему это удалось далеко не сразу. Научная честность - одно из главных его достоинств - требовала сто, тысячу раз проверить и тщательно взвесить каждую мысль, прежде чем ее обнародовать.
Конечно, на ход работы влияли и другие особенности его характера, которые Дарвин считал своими недостатками. («В течение всей своей жизни я был на редкость неспособен овладеть каким-либо (иностранным) языком... Мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли, и это затруднение стоило мне огромной потери времени...»)
Но главное - мало было попять, самому разобраться в этих сложнейших вопросах. Нужно было еще доказать правильность своих выводов, убедить всех - в том числе и научных противников. Он опасается, что еще не готов к этому: «После долголетних попыток разрешить ряд загадок, эти выводы кажутся бесспорными только мне одному».
И через одиннадцать лет: «Для меня лично вопрос о происхождении видов решен, но, боже ты мой, как мало это значит!»
Поспешить - значит только насмешить людей по печальному примеру Ламарка. Дарвин прекрасно понимает: если он выскажет свои идеи, не подкрепив их ясными, неопровержимыми доказательствами, противники просто объявят его очередным глуповатым последователем всеми осужденного Ламарка и осмеют. И никто не заметит, что на самом деле он спорит с Ламарком, дает совершенно иное объяснение старым загадкам.