Вскормленная
Шрифт:
Копаясь в пакете из «Севен-илевен», я нашла коробку, которую не видела, как он покупал. Такой пакет, где разные мешочки чипсов: читос, доритос, претцели. А на коробке большими красными и черными буквами напечатано: «Ассорти».
Что это такое? Казалось, он выбрал для меня специальную, секретную коробку. Пока я возилась с автоматом напитков, он, видимо, обследовал полки, роняя очки с носа, разбираясь и думая: Что же тут Рэйчел действительно понравится?
Вдруг его отцовские глаза это заметили: коробка «ассорти». Может быть, он даже вслух прошептал: «„Ассорти“ –
– «Ассорти», «ассорти», – говорила я, стоя в кухне, ела и плакала.
Очень красиво это слово для меня звучало. И губительно.
– Рэйчел, меня слышно? Ты меня на громкую связь поставила? – спрашивал отец.
– Да, прости.
Вода капала с волос на дисплей, и я знала, что смахивание экрана еще долго работать не будет.
– Пожалуйста, поговори с ней, – сказал он. – В виде личного мне одолжения. Ради меня.
– Не могу, – ответила я. – Хватит скобяных лавок.
– Чего? – переспросил он.
– Ничего, проехали.
Я глянула в зеркало на свое мокрое лицо. Оно действительно начинает меня сильнее раздражать? У шеи такой вид, будто она потолстела как-то.
– Мне тоже это нелегко, – добавила я.
– Так тогда…
– Нет, послушай. Если тебе от чего-то плохо, это еще не значит, что это неправильно.
– Хм, – отозвался отец. – И кто это сказал? Бенджамин Франклин?
Глава четырнадцатая
Случилось огромное чудо: Адив вернулся.
– Шалом! – крикнула я, увидев его за прилавком.
– Шалом, – отозвался он со смущенным видом.
Я уверена, что никогда ни один клиент не был так рад видеть возвращение Адива. Это был мой горящий куст, мой Ной, мой ковчег и мой голубь. Мне снова положено быть капитаном моего пустынного царства: никаких больше избытков – общения или йогурта.
Мне было интересно, каковы его впечатления от Израиля и каковы его взгляды. Но заказ и подача еды казались не слишком подходящим временем для вопроса: «А что ты думаешь про решение „два государства“?»
– Мне чизкейк, – сказала я, опустив все рассуждения по территориальным спорам.
Тут из глубины вынырнула Мириам.
– Привет, Рэйчел! – улыбнулась она и жестом показала Адиву, что меня обслужит сама.
– А, привет, – ответила я.
– Сделай доброе дело, пойди там вафельные рожки распакуй, – попросила она Адива.
Тот послушался. А Мириам взяла стаканчик на 16 унций и потянула рычаг машины.
Йогурт начал восхождение, клубясь и закручиваясь, дошел до края, преодолел его, войдя в рискованную зону над ним. Но преодолел и ее, воспаряя к новым, немыслимым высотам, выходя на уровень, до которого было много миль, когда он начинал. Даже для манеры Мириам это было абсурдно.
– Я тебе хочу добавить бесплатный топинг, – сказала она мне. – Потому что в последний раз йогурт тебе не понравился.
– Ничего страшного, – возразила я. – Топинга мне не надо.
– Да ладно. Должно же быть что-то, что тебе нравится. Как тебе блестки? Я только чуть-чуть припудрю.
– Радужные, – сказала я машинально и тут же подумала: «ой, блин!»
Глядя, как она зачерпывает блестки, я заметила впервые, что ногти у нее красивые: гладкие, овальные, аккуратно подстриженные.
Я уставилась на скульптурный шедевр у себя в руке, и мне хотелось его коснуться губами, поцеловать, целоваться взасос, языком и губами изучить, какова эта мелкая текстура. Просто от ощущения в руке этого стакана меня отбросило воспоминанием к блесткам далекого прошлого. Я вспомнила, что эти крошки делаются из мелких кусочков сухой глазури, а ты их растворяешь во рту, рассасываешь, чтобы они снова стали мягкой глазурью, завершив один и великих жизненных циклов трансформации.
– Видишь? – сказала Мириам. – Топинг все любят.
Я улыбнулась ей, ощущая в груди слабость, а потом, будто вынужденная сверхъестественной силой, поднесла эту божественную гору ко рту, лизнула ее, откусила.
– Ммммм! – выговорила я с набитым ртом. – Спасибо!
И закрыла глаза. Крошки так великолепны, они тают на языке, и глотка просит, чтобы они прошли в нее. «Что тут плохого? Ну что тут плохого? – говорит она. – Ну почему так плохо просто проглотить?»
Конечно, я-то знаю, что тут плохого. Крошки обсыпки заряжены сахаром, и никак не узнаешь, сколько их в каждом конкретном глотке. Один кусочек, потом другой, а количество калорий подсчитать невозможно.
Я в панике развернулась и бросилась к двери, надеясь, что смогу удержать смесь во рту, не глотая, пока добегу до ближайшей урны на тротуаре. И добежала, но когда попыталась открыть рот, губы отказались отдавать его содержимое. И я проглотила, что было во рту, почувствовала, как оно идет по пищеводу.
А потом, к собственному ужасу, засунула язык в щель между йогуртом и стаканом, туда, куда закатилась кучка голых блесток. И слизнула их, и не остановилась, но продолжала лизать, туда, где блестки и капельки растаявшего йогурта образовали вязкое соединение. И эти кусочки быстро жевала, глотала, снова и снова, будто так быстрее всего можно от них избавиться.
И пока ела, за собой наблюдала – будто парила где-то наверху, раздвоившись. Одна я – та, которая ест. Другая потрясенно наблюдает, как я продолжаю это все пожирать. «Прекрати!» – кричала та, что наблюдает, но без толку. Йогурт меня поглощает, все пять чувств купаются в его каплях и завитках, будто я вошла в какую-то йогуртную дверь, ни мысли, ни образа ни звука, но только йогурт и эти блестки, и страх или колебание начисто вытеснены ощущением, хрустом, хлюпом, таянием, небесным ощущением вылизывания начисто каждой стороны, твердость и мягкость, сладость и сладость еще большая, призма красоты на Земле и над ней, и я, та я, что на Земле, просто огромный рот с языком, ест, ест ни о чем не думая, только ради чистого, беспримесного удовольствия.