Вспоминая Михаила Зощенко
Шрифт:
Чем дальше, тем яснее и прозрачнее становился стиль Зощенко. Некоторые выражения его входили уже в наш обиход. Пока что - только в наш.
– Не для цели торговли, а для цели матери, - говорили мы, когда затевали какое-нибудь общественное дело.
На стук в дверь отвечали опять-таки из Зощенко:
– Entrez 1, Машенька...
1 Войдите (фр.).
Зощенковский язык обволакивал, завораживал - уж очень он оказывался пригодным в самых разных случаях жизни.
Потом заговорил Назар Ильич господин Синебрюхов - герой первой книжки Зощенко:
– В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю. А вот из иностранных держав про
В шум, гром и сумятицу рождавшейся советской литературы вошел тихий, упрямый, крепнущий от рассказа к рассказу голос Зощенко, особый, свойственный только ему и никому больше. И мы, молодые той начальной поры, обрадовались этому свежему голосу, обещавшему еще не слышанную нами музыку.
Да, это была не какая-нибудь игра в литературу с фокусами и выкрутасами, это - всерьез, это вот и есть та самая настоящая, неподдельная художественная проза, самородная, подлинная, новая, говорящая о сегодняшнем, идущая от сердца, а не просто из чернильницы, и новизна ее соразмерена с реальной действительностью, растет из нее, а не носится оторванно от всего на свете, как какие-нибудь "ничевоки" или другие неслыханные новаторы тех времен. Так чувствовалось, когда Зощенко читал у нас свои рассказы.
В первых вещах его было больше печали, чем юмора, как будто автор сомневался, уместно ли смеяться в такое напряженное и трудное время. Он был словно несколько подавлен всем, что пережил, и не знал еще в точности, как распорядиться тем жизненным опытом, которым эпоха одарила его. Он вызывал чувство уважения к тому, что привелось ему испытать, желание помочь и некоторые опасения за его здоровье и жизнь.
К литературной работе он относился с величайшей серьезностью. На одном из первых наших собраний не помню кто - кажется, кто-то из гостей - заявил сгоряча после того, как Лев Лунц прочел свою пьесу "Вне закона":
– Наконец-то я слышу здесь не пустяки, не детскую игру, а настоящее, подлинное литературное произведение!
А на прошлом собрании читал Зощенко!
Лицо у Зощенко почернело, он поднялся, схватился маленькой своей рукой за грудь и запротестовал. Можно как угодно оценивать то, что пишут другие, но обвинять в легкомыслии, в какой-то игре, в халтуре - это недопустимо! Зощенко имел вид бретера - вот-вот вызовет на дуэль!
Мы его очень поддержали, в том числе и Лунц. Но сразу же выяснилось, что гость не имел дурных намерений, что он просто неудачно выразился, что он очень просит извинить его...
Зощенко затих, посидел мрачный, молчаливый, потом губы его дрогнули, и он улыбнулся. В улыбке темные глаза его становились обаятельно-добрыми и показывались зубы ослепительной, редкостной белизны.
С того дня мы, чуть что, смеялись: "Зощенко обиделся!"
Улыбка преображала весь облик Зощенко. Чем больше он проникался доверием к нам, его новым товарищам, тем чаще она появлялась на его лице и тем больше давал он волю своему природному юмору и в разговорах своих, и в произведениях.
Он писал небольшие рассказы.
– Я на высокую литературу не претендую, - говорил он.
Слова "высокая литература" он произносил с подчеркнутой иронией, и возникали в воображении тома достопочтенной беллетристики, эпигонской, подражательной, способной приспособиться ко всему на свете, лишенной настоящего чувства и глубокой самостоятельной мысли, всего лишь имитирующей чувство и мысль, но при этом весьма претенциозной - "коммерчески приемлемой", как цинично выразился кто-то в те времена.
Зощенко в ту пору не раз заговаривал о том, что надо писать для народа, создавать
В 1922 году, после закрытия Дома искусств, Зощенко и я получили комнаты в другом отсеке того же дома, на пятом этаже, с входом со двора, с улицы Герцена. Мы попали в большую коммунальную квартиру, где жили люди самых разных профессий. Собрания "Серапионовых братьев" перенеслись из прежней моей комнаты в новую, из окна которой открывался во всю длину свою Невский проспект. Если в Доме искусств мы иной раз беспокоили своих почтенных соседей - писателей и художников - шумом споров о литературе, то тут мы оказались одними из самых тихих.
Чего только не случалось здесь! Скандал за скандалом. Милиционер часто появлялся в этой беспокойной квартире. Кухонные же склоки и свары на тему "чей ежик" происходили здесь постоянно, под этот крик и визг жили, как под неизбежный шум примуса. Здесь проявлялись в мельчайших происшествиях смешные и страшные, горькие и злые черты. И здесь, в этой коммунальной квартире, Зощенко писал своих "Уважаемых граждан" и "Нервных людей", создавал тип, получивший тогда же свое название - "зощенковский персонаж". Так животворна была сила зощенковского таланта, что грустная и злая жизнь превращалась под его пером в поучительные, обличительные и в то же время вызывающие неудержимый хохот шедевры художественной прозы.
Юмористические рассказы быстро принесли ему широкую известность. Уже не в узком кругу, а в широких массах бытовали его выражения - "отвечай, как на анкету", "собачка системы пудель" и так далее, и так далее. "Зощенковский персонаж" в течение каких-нибудь четырех-пяти лет стал столь знаменит, что людей стыдили:
– Ты прямо из Зощенко! Вот ровно такой же!
Писал Зощенко в те годы много, рассказ следовал за рассказом. Вспоминаю, как он, посидев у меня, пошел по делам в своей кепочке (он так до конца дней и не сменил кепку на мягкую шляпу). И вдруг через какой-нибудь час, может быть даже меньше, стук в дверь, и он появился снова у меня в комнате. Он был несколько возбужден, улыбался, в глазах как бы застыл смех.
– Понимаешь, - сказал он с некоторым недоумением, - написал сейчас рассказ.
– Как так? Ведь ты же уходил...
– Да нет. На лестнице схватило, и пришлось вернуться. Все-таки, знаешь, - прибавил он вдруг,- это вроде болезни. Вообще от хорошей жизни писателем не становятся. Надо что-то претерпеть или вообще стать больным.
Смех в его глазах растаял.
Рассказ, который он написал тогда, был "Аристократка", одна из знаменитых его вещей.
В мелких страстях и страстишках мещанского микромира, в неожиданных и диких курьезах быта Зощенко находил и демонстрировал всем опаснейшие бациллы, отравлявшие жизнь и работу людей. Лицом к лицу со сквернами жизни, обличая их, он и сам иногда отравлялся, как отравляется рабочий на вредном производстве, например - свинцовыми белилами, или как исследователь в своей лаборатории - ядовитыми парами, или как доктор - видом ран и запахом гноя. Он уединялся, мрачнел. Люди смеялись, читая произведения Зощенко, но автору было не до смеха - ядовитые испарения душили его, как газы на войне. Однажды в таком состоянии "отравления" он сказал мне: