Вспоминая Михаила Зощенко
Шрифт:
Глядя в поезде на его встревоженное, больное лицо, я с сокрушением думал: "И что это за странная участь у замечательных русских художников: почему, достигнув своим чудесным искусством всенародного признания и любви, они перестают полагаться на свой художественный дар и жаждут во что бы то ни стало учительствовать? Почему юморист, мастер смеха, вдруг отказывается смешить и смеяться, отказывается от своей привычной литературной манеры и отдает всю душу серьезным проблемам, которые считает наиболее существенными для благополучия и счастья людей?"
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
Прошло года два или три.
–
Встреча произошла в Ленинградском отделении Союза писателей. Вид у Зощенко и в самом деле был бодрый, на его загорелом лице не было и тени обычной апатии. С большим негодованием заговорил он со мною об одном возмутительном деле, которое тогда волновало нас всех. Какие-то злокозненные люди решили затравить одного из честнейших советских писателей - Алексея Ивановича Пантелеева, автора "Республики Шкид". Для этого была пущена в ход клевета: кашли какого-то халтурного писаку и подучили его заявить, будто Пантелеев ограбил его, похитил у него какой-то не то рассказ, не то очерк и выдал чужое добро за свое...
Экспертами по этому делу вместе с Михаилом Михайловичем были Маршак и я, и, помню, мы оба не раз восхищались энергичными выступлениями Зощенко против влиятельных "деятелей", пытавшихся погубить Пантелеева...
Во все это время Зощенко производил впечатление совершенно здорового. Было похоже, что ему действительно удалось это чудо: победа над собою, над своей ипохондрией. Он так настойчиво, с таким неутомимым упорством требовал от себя оптимизма, радостного приятия жизни, без которого, по его убеждению, немыслимо подлинное литературное творчество, что в конце концов достиг своего.
В ту пору он только об этом и мог говорить.
Тогда же - я зашел к нему на минуту из-за того же пантелеевского дела он показал мне груду тетрадей и рукописей, аккуратно сложенных у него на столе.
– Это будет книга "Ключи счастья", - сказал он, глядя на свои бумаги с нескрываемой лаской.
– Это будет моя лучшая книга.
В тот год он писал очень много в разных жанрах, на разные темы, но его главной, всепоглощающей темой было: завоевание счастья.
Как-то он зашел ко мне на Кирочную за какой-то справкой о Некрасове и остался до позднего вечера - поговорить на любимую тему.
– Моя мать, - рассказывал он, - не раз упрекала меня, что у меня будто бы закрытое сердце. Но имеет ли право писатель писать, если у него закрытое сердце? Поэтому я раньше всего принял особые меры, чтобы сердце у меня распахнулось. Я загрузил себя общественной работой. Я стал писать добрые рассказы и повести о добрых людях и добрых делах.
Я знал эти "добрые" повести. Лучше бы он не писал их. Правда, они были искренни, написаны от чистого сердца. Но в них не было Зощенко, не было его таланта, его юмора, его индивидуального почерка. Их мог написать кто угодно. Они были безличны и пресны.
Он угадал мою мысль.
– Зато, - сказал он, - я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым. Каждый день для меня праздник, день рождения. Никогда я не испытывал таких приливов безграничного счастья.
И он стал называть имена врачей, которые в один голос признали, что от его болезни не осталось следа.
И произнес - почти без изменений - те самые слова, которые через
"Я должен (замечательно здесь это "должен") - я должен, как и любое животное, испытывать восторг от существования. Испытывать счастье, если все хорошо. И бороться, если плохо. Не хандрить! Когда даже насекомое, которому дано всего четыре часа жизни, ликует на солнце! Нет, я не мог родиться таким уродом!" 1
1 Зощенко М. Перед восходом солнца. С. 59-60.
Стыдно признаться, я отнесся без большого сочувствия к той теме, которая волновала Михаила Михайловича. "Конечно, - говорил я себе, прекрасна эта попытка писателя победить в себе свое угрюмство силою науки и разума. Нельзя не восхищаться его оптимистической верой, что воля человека всесильна, что путем контроля над собой, над своими страстями и склонностями, человек может исцелить свое тело и психику от самых тяжелых недугов. Все это так, но ведь недуги Михаила Михайловича нетипичны, исключительны, редкостны. Заинтересует ли его рассказ о победе над ними ту широкую читательскую массу, к которой он привык обращаться со своими писаниями? Ведь большинству читателей эти недуги не свойственны 1. Кроме того, автору придется придать своей книге личный, интимный характер, характер публичной исповеди, а это труднейший жанр, чуждый нашей современной словесности".
1 В главе "С двух до пяти" он, например, сообщает, что этот радостный период детской жизни он провел в слезах и громких воплях. На пространстве двух страничек мы читаем: "Я плачу громче"; "Невероятный крик. Это я кричу"; "Кричу и плачу"; "С криком ужаса я убегаю"; "Я отчаянно реву"; "Ужасным голосом я кричу"; "Я проснулся. Кричу", и т. д. (Октябрь. 1943. № 8. С. 120-121). Нельзя сказать, чтобы это было типично для блаженного возраста от двух до пяти.
Повесть вышла значительно позже - в 1943 году, в самый разгар войны. Вместо прежнего названия ("Ключи счастья") он дал ей новое: "Перед восходом солнца". В ней он с первых же строк заявил:
"...Это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым... Я сделал, в сущности, простую вещь - я убрал то, что мне мешало, - неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними". И т. д.
Обо всем этом я слыхал от него много раз чуть ли не с середины тридцатых годов. В конце концов ему действительно удалось излечиться от своей ипохондрии, он стал бодр, оживлен и общителен. Едва началась война, он энергично включился в агитационную работу для фронта. Писал антифашистские рассказы, сочинял сценарии для солдатских спектаклей и страшно жалел, что порок сердца мешает ему пойти на боевые позиции.
Но главным оружием в борьбе с бесчеловечным фашизмом он считал свою повесть "Перед восходом солнца", которую ему не терпелось обнародовать для общего блага.
Краткие новеллы, которые в таком изобилии введены в ее текст, многозначительны, безупречно художественны. Здесь уже никаких притязаний на "сказ", никаких забот о курьезном и затейливом слоге. Даже те читатели, кого не интересуют научные медитации автора, не могут пройти равнодушно мимо таких рассказов, как "Двадцатое июля", "В подвале", "Умирает старик", "Нервы", "В саду", "Вор", "Предложение", "Финал", "Я люблю", "Двенадцать дней", "Эльвира".