Вспомни о Флебе
Шрифт:
Теперь уже недолго. Он снова проверил запястья, но это не имело никакого смысла. Для освобождения ему понадобится час или даже больше, а оставалось — и то, если повезёт — лишь несколько минут.
Транс всё время рассеивался, и он снова и снова возвращался в сознание, будто его мозгу хотелось в полной мере прочувствовать свою смерть, своё угасание. Он попытался думать о чем-нибудь глубинном, заставить пройти перед глазами свою жизнь или внезапно вспомнить о какой-нибудь старой любви, о давно забытом пророчестве или предчувствии, но в памяти не было ничего, только эта бессмысленная
Вы старые мерзавцы, подумал он. Одной из их немногих юмористических и оригинальных черт было изобретение этой элегантной, ироничной смерти. О-о, что они должны чувствовать, волоча свои слабые от старости тела к туалетам банкетного зала и зная, что в прямом смысле гадят на своих врагов и тем самым убивают их!
Давление воздуха возросло, и далёкое стонущее урчание жидкости возвестило о новом её низвержении. Вы, подлые мерзавцы! Надеюсь, что хоть ты сдержишь своё обещание, Больведа.
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого порядком наследования… — думала часть его мозга, пока трубы в потолке клокотали и выплёскивали тёплую массу жидких отходов, едва не заполнивших камеру доверху. По лицу прошла волна и откатилась, чтобы лишь на секунду освободить нос и дать время втянуть полные лёгкие воздуха. Потом жидкость снова медленно поднялась, коснулась нижней части носа и остановилась.
Он задержал дыхание.
Сначала, когда его только что подвесили, было больно. Все тело повисло на руках, связанных в тесных кожаных мешках и крепко прикрученных к стене камеры над головой толстой стальной петлёй. Связанные вместе ноги болтались внутри стальной трубы. Она тоже была укреплена у стены, так что невозможно было перенести хотя бы часть своего веса на ноги или колени или сдвинуть ноги более чем на ладонь от стены вправо или влево. Труба заканчивалась прямо над коленями. А над трубой его старческое грязное тело прикрывала лишь тонкая и грязная набедренная повязка.
Он отключил боль в запястьях и плечах ещё тогда, когда четверо охранников, двое из которых стояли на лестницах, затягивали верёвки. И всё равно где-то в затылке было гложущее ощущение, что он должен чувствовать боль. Потом уровень нечистот в маленькой камере-клоаке поднялся, и боль медленно ослабла.
Как только охранники ушли, он ввёл себя в транс, хотя вынужден был признаться себе, что все скорее всего безнадёжно. Но одиночество продолжалось недолго; менее чем через минуту дверь камеры отворилась снова, из коридора во тьму камеры упал свет и охранник положил на влажные плиты каменного пола металлическую лесенку. Он прервал транс и вывернул шею, пытаясь увидеть посетителя.
Появилась — с коротким жезлом в руке, светящимся холодной голубизной, — серая согбенная фигура Амахайна-Фролка, министра безопасности Геронтократии Сорпена. Старик улыбнулся и кивнул, показывая, что узнал. Потом оглянулся в коридор и тонкой бесцветной рукой призывно махнул кому-то невидимому, приглашая войти в камеру. Заключённый подумал, что это, возможно, агент Культуры Бальведа, и в самом деле, она легко прошла по металлическим перекладинам, неторопливо осмотрелась и остановила взгляд
— Бальведа! Я знал, что увижу вас снова. Вы хотели поздороваться с хозяином?
Он заставлял себя улыбаться. Официально это был его банкет; он принимал гостей. Ещё одна маленькая шутка Геронтократии. Хорза надеялся, что в голосе нет признаков страха.
Агент Культуры Перостек Бальведа была на голову выше старика и восхитительно прекрасна даже в слабом свете голубого жезла. Она медленно покачала точёной головкой.
— Нет, — сказала она, — я не хотела ни видеть вас, ни прощаться с вами.
— Это из-за вас я здесь, — спокойно и уверенно сказал он.
— Да, и здесь твоё место, — вмешался Амахайн-Фролк и шагнул вперёд по лестнице так широко, насколько мог, чтобы не потерять равновесие и не ступить на мокрый пол. В камере снова гулко зазвучал его высокий скрипучий голос: — Я хотел, чтобы тебя подвергли пыткам, но мисс Бальведа… — министр оглянулся на женщину, — Бог знает, почему просила за тебя. Но твоё место тут, убийца! — Он погрозил жезлом почти голому мужчине, висевшему на грязной стене камеры.
Бальведа разглядывала свои ступни, выглядывавшие из-под подола длинного мрачно-серого одеяния. Круглый медальон на цепи вокруг её шеи блестел в падающем из коридора свете.
Амахайн-Фролк встал рядом с ней, поднял светящийся жезл и покосился на узника вверху.
— Знаете, я и сейчас ещё почти готов поклясться, что там висит Эгратин. Я едва… — он покачал худой костистой головой, — я едва могу поверить, что это не он, во всяком случае, до тех пор, пока он не откроет рот. Боже мой, эти Оборотни ужасно опасные твари! — Он Повернулся к Бальведе; она пригладила волосы на затылке и опустила взгляд на старика.
— Это древний и гордый народ, министр, и их осталось совсем мало. Могу я попросить у вас ещё одно? Оставьте ему жизнь. Может, он…
Геронтократ замахал на неё своей тонкой скрюченной рукой; его лицо перекосилось.
— Нет! И вы хорошо сделаете, мисс Бальведа, если не станете настаивать на том, чтобы пощадить этого… этого подлого убийцу, этого предателя… шпиона. Неужели вы думаете, что нам легко забыть, как он трусливо убил одного из наших инопланетных министров и выступал в его качестве? Сколько вреда мог бы причинить этот… эта тварь! Когда мы схватили его, двое наших охранников умерли только от того, что он их оцарапал! Ещё один навсегда ослеп, потому что этот монстр плюнул ему в глаза! Но, — с издёвкой продолжал Амахайн-Фролк, — мы вырвали эти зубы. И его руки связаны так, что он не оцарапает даже себя.
Он опять повернулся к Бальведе.
— Вы сказали, их мало? А я говорю: вот и хорошо, скоро станет меньше ещё на одного. — Старик посмотрел на женщину, прищурив глаза. — Мы благодарны вам и вашим людям, что вы раскрыли этого обманщика и убийцу, но не следует думать, что это даёт вам право указывать нам. В Геронтократии кое-кто вообще против всякого влияния извне, и их голоса день ото дня становятся тем громче, чем ближе к нам придвигается война. Вы хорошо сделаете, если не будете настраивать против себя тех, кто поддерживает ваше дело.