Вставай, Россия! Десант из будущего
Шрифт:
Англичан заставляют быстро свернуться и покинуть манеж. Последним уходит Максим, косясь на целый штабель ящиков, который успевают натаскать дружинники Димки. Я подхожу к другу и тихонько спрашиваю:
— Ты это про что там с Максимом шептался?
Димка беззаботно машет рукой, но в его глазах вдруг взблескивает азарт торговца:
— Да, за полторы тыщщи фунтов пулемет ему продал.
— Ты что?!
— А что? — это ехидное выражение физиономии удачливого купца мне знакомо. Еще по Приднестровью. — Пущай попробует скопировать. Вот мы посмеемся… Пусть хоть на винтики его разберут, повторить все одно не смогут. А жаль, — Димка снова широко улыбается. — Повторили бы — можно считать, что у противника пулеметов нет!
Рассказывает
Следующим вечером мы с Димычем, Мореттой и всей свитой отправляемся в Мариинку. [76] Придворные моей нареченной все уши прожужжали, насколько хорош тенор Фигнер, [77] прибывший из Италии. Занятно, вообще-то он русский, да вот, в России не прижился, удрал к римлянам, там женился, прославился и вот теперь явился покорять отечество. Между прочим, по петровскому билету [78] за выход берет. Нужно взглянуть на это диво…
76
Императорский театр оперы и балета. Назван Мариинским по имени супруги Александра II императрицы Марии Александровны. Ныне — Государственный Академический Мариинский театр
77
Фигнер Николай Николаевич (1857–1918), певец (лирико-драматический тенор). В 1887–1907 солист Императорских театров.
78
Пятьсот рублей, названы так из-за изображения на купюре Петра I
Дают «Евгения Онегина», Фигнер — Ленский. Ну-с, поглядим…
— Любовь моя, вот кстати: если тебе понравятся голоса — прикажем явиться к тебе, и ты сможешь записать их на свой музыкальный центр.
Моретта суховато кивает. Она не слишком довольна моим вчерашним поведением. Дело в том, что Император соизволил милостиво повелеть назначить государственные технические испытания всего представленного Димкой в манеже оружия. Станкачей, ручников, магазинок, револьверов, пистолетов-пулеметов. На предмет поставить их на вооружение. К тому же было принято решение заказать у Димки десяток пулеметов для проверки их в боевых условиях на Дальнем Востоке. Цесаревич с Рукавишниковым постановили это обмыть и обмыли… несколько перестаравшись… Купчина-миллионщик снял целый ресторан, и мы прогуляли до рассвета. Шампанское и водка лились рекой. Димка пригласил цыган и заставлял их по десять раз кряду петь тут же разученного «Мохнатого шмеля». Потом мы хором, притоптывая в такт ногами, исполняли песню советских артиллеристов. Причем никого из присутствующих не смущало то, что артиллеристам отдает приказ какой-то Сталин. А проснувшись сегодня сильно после полудня, мы чересчур качественно (и количественно) похмелились, из-за чего сейчас пребывали в состоянии близком к вчерашнему. По крайней мере, я уже раза два обнаруживал, что в голос пою «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну…», а Димыч мне радостно подтягивает, иногда, правда, сбиваясь на «пионерский» вариант: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю сметану! Отдай мне порцию свою…» Кроме того, Рукавишников уже дважды пытался ущипнуть кого-нибудь из фрейлин Моретты, а от признания в любви старшей статс-даме, госпоже Энгельман, его спасло только мое вмешательство. Впрочем, Моретта дуется не сильно: в это замечательное время пьянство не считается таким уж серьезным недостатком. И буквально пять минут тому назад она весело хохотала над моими дурацкими шутками…
Мы рассаживаемся в ложе, и тут же гаснет свет. Люблю я увертюру к «Онегину». Моретта прислушивается к музыке, а сзади нас возбужденно перешептываются господа офицеры и «солнце русской промышленности». Причем иногда шепот становится
Летний вечер, сад в усадьбе Лариных. Татьяна и Ольга поют романс. Ну, что ж: голоса приятные… Появляются крестьяне. Их песни занимают Моретту, которая тут же начинает уточнять: народные это песни или, все же детище таланта Чайковского? Я, как могу, выкручиваюсь. Старательно вслушиваюсь, пытаюсь что-то объяснить, но тут у меня за спиной гремит оглушительный раскат хохота. Эт-то еще что такое?!
А вот что. На сцене — приезд жениха Ольги — Ленского, в сопровождении Онегина. Да пес с ним, с Онегиным, но Ленский-то, Ленский! Мама моя, императрица, Ленский — в усах и эспаньолке! Интересно узнать: какой придурок так загримировал Фигнера?
— Александр Петрович, — обращаюсь я к Гревсу, который в нашей компании наименее пьян, — будьте так любезны, узнайте: какой дурак назначил Ленскому такой грим? И велите там, чтоб ко второму действию его перегримировали…
М-да. Похоже я поторопился с определением степени опьянения Гревса… Он отправляется на задание немедля, попутно спотыкаясь об кресло. Авось, жив останется…
На сцене меж тем разворачивается действие. Ей-ей, этот Ленский-д’Артаньян начинает меня раздражать. Ничего, сейчас узнаю, кто так загримировал «поклонника Канта и поэта» и мало ему не покажется…
— Г-государь…
О, вот и Гревс явился:
— Ну, и кто там такой умный?
— Государь, а… — Гревс явно не знает, как сказать, — его… в общем, он не в гриме.
— Как это — не в гриме? — обалдело интересуется Димыч.
Из дальнейшего рассказа Гревса выясняется, что Фигнер наотрез отказался бриться, заявив, что публика ходит не посмотреть на Ленского, а послушать его, Фигнера, голос. Ну, наглец! Зря он так, право…
Я поворачиваюсь к Моретте:
— Душа моя, я должен ненадолго тебя оставить. Дело в том, что тут возникли некоторые проблемы с господином Ленским, который, — у меня кажется родилась неплохая идея! — который должен явиться перед вами без этой мефистофельской бородки. Сейчас мы все уладим…
За кулисами людно, но это многолюдство мгновенно развеивается дымом, когда там появляемся мы. Так, ну и где тут Фигнер?
Я останавливаю какого-то человечка:
— Любезнейший, вы не подскажете мне, где гримерная Фигнера?
«Любезнейший» трясущейся рукой показывает мне на дверь. Ага… Ха, а вот и сам «г-н Ленский», собственной персоной:
— Ваше высочество, я польщен…
— А я — нет. Любезный, какого черта вы себе позволяете? Ленский должен быть с чистым лицом. Извольте немедля привести себя в надлежащий вид!
Фигнер начинает бормотать, что это невозможно, что борода и усы — его собственные, и он не намерен на потеху…
— Не намерены? Как угодно, как угодно… Вот только дело в том, что я намерен. А ну-ка…
«Ленского» как он есть, во фраке и брыжах, усаживают на стул. Попытки вырваться жестко пресекаются. Без мордобоя, но не менее эффективно.
— Егор, братишка, пошли кого-нибудь из своих за гримером. И пусть прихватит с собой все, что может потребоваться.
Через секунду перед нами появляется седой гример с бледным лицом и трясущимися руками. Ну, а он-то чего перепугался?
— Ефим, — посланный за гримером атаманец вытягивается во фрунт, — ты зачем так перепугал господина гримера? Ну что ты ему, братец наплел?
— Дык, твое велико, — Ефим не большой мастак говорить, хотя на шашках — мастер, каких еще поискать! — я тока и сказал, шоб шел скорее, шо государь ждать не любит…
— Небось, ухи обещался обрезать, — меланхолично замечает Шелехов, — дык ведь не обрезал же…
— Ну-ну, господин гример, успокойтесь, — я успокаивающе хлопаю старика по плечу. — Ефим — добрейшая душа, а что с виду грозен — вам ли не знать, как обманчив может быть внешний вид?
Гример икает и быстро-быстро кивает. Мне становится страшно: а голова у него не оторвется?