Встреча с пасквилянтом
Шрифт:
ВФ. Я больше не могу. Я хочу в духе старых советских традиций сразу воззвать: где позитив?
СШ. Где позитив?
ВФ. Да и капитализм тоже это не переносит, он тоже требует успешности, света в окошке, в конце тоннеля...
СШ. Хорошо, давайте я ещё раз поменяю пластинку, и мы будем постепенно переходить к позитиву (оба смеются.). Ну, понятно, что Булгаков с его "Театральным романом" - это тоже типичный пасквиль. Конкретный театр - МХАТ - упоминается в романе Булгаковым, это все знают. Пасквилянтами были Пастернак, Солженицын, Андрей Платонов...
ВФ. Булгаков точно пасквилянт. Скажем, то, что я читаю про Станиславского в "Театральном романе", конечно, это пасквиль.
СШ. Они все пасквилянты: то же самое
ВФ. Ах, вот вы куда!
СШ. Да, хотели позитива - вот вам, пожалуйста! Но к чему такая длинная преамбула? Дело в том, что эти два соображения: первое соображение - то, что пасквиль - такой же литературный жанр, как и все остальные жанры, и второе: то, что великая русская литература - есть литература пасквильная, в большинстве своём, - эти два соображения оказались для меня чрезвычайно плодотворными, чрезвычайно конструктивными. Дело в том, что лет шесть назад я начал писать некий текст... ну, я сразу понял, что я пишу роман... некий текст... вот я написал несколько страниц и вдруг остановился... это прозаический текст, естественно, раз роман... и вдруг остановился, я не знал, куда мне дальше вести, куда мне дальше идти. До тех пор, пока я не понял жанровое определение этой вещи. Как только я осознал, что это по жанру роман-пасквиль, у меня мгновенно всё выстроилось. Выстроилось само собой, появились персонажи, появился сюжет, крепкий достаточно сюжет. Появились характеры. Я сразу понял, что я просто обязан туда ввести целый ряд реально существующих деятелей петербургской культуры - писателей, композиторов, философов, художников.
ВФ. Но это прототипы? Это не документалистика?
СШ. Нет. Они появились под своими именами, под своими фамилиями.
ВФ. Под своими личными именами?
СШ. Конечно! В этом именно смысл! То есть пасквиль есть пасквиль! Жанр обязывает, положение обязывает, понимаете...
ВФ. Я не спрашиваю список...
СШ. Я могу кого-то назвать, это совершенно не секрет, потому что роман существует в Интернете...
ВФ. Дорогие телезрители, приготовьтесь!
СШ. ...нет ли вас там...
ВФ. ...да, вероятно, кто-то попал под пристальное око и трепетное перо нашего пасквилянта. Пожалуйста.
СШ. Ну, я полагаю, что многие люди, многие персонажи читали, на самом деле, этот роман и знают прекрасно, что они являются персонажами этого романа. Вот. И понятно, что весь список сейчас навскидку я не воспроизведу, конечно. Но там есть Виктор Топоров, Сергей Носов, Павел Крусанов, Дмитрий Голынко-Вольфсон, Александр Секацкий - философ, Глеб Морев - то же самое философ, покойный поэт Гена Григорьев, Наль Подольский - прозаик. Ну и т.д. Список достаточно большой.
ВФ. Но там, в основном, твои собратья по цеху, то есть это писатели?
СШ. Ну, не знаю, например, Юрий Касьяник - фортепьянный композитор-импровизатор. Философы Секацкий и Морев...
ВФ. Ну, гуманитарии?
СШ. Гуманитарии, конечно.
ВФ. Жалко!
СШ. Что вас там нет?
ВФ. Нет, я не про себя. Я про более широкий круг в социальном плане.
СШ. Ну, этот роман, конечно, был литературоцентрическим, он такую направленность имел вполне сознательно - так он создавался, так он писался. Там... я начал говорить, что выстроился сам собой сюжет. Сюжет там из разряда вечных: пришествие Дьявола, пришествие в наши дни, в наш социум. Куда он может прийти? Он может прийти к тому, кто его больше всего ждёт, кто его призывает. Он приходит к нашей петербургской интеллигенции. Одна из ключевых, предфинальных сцен романа происходит в арт-клубе "Борей" (Литейный, 58). Естественно, люди, прочитавшие этот роман, персонажи романа очень сильно на меня обиделись, очень сильно были возмущены. Это знаете, как у Козьмы Пруткова, его афоризм: "Щёлкни кобылу в нос - она махнёт хвостом". Так вот и я щёлкнул петербургскую литературную кобылу в нос - она махнула хвостом так, что чуть не снесла мне башку. А может, и снесла. Просто я этого до конца не осознал.
ВФ. В переносном смысле...
СШ.
ВФ. Ждём звонков - и никого, представляешь? Могли бы выйти на примой контакт, объясниться, ну, не вызвать на дуэль, но во всяком случае...
СШ. Конечно. И естественно, те люди, которые прочитали, даже не будучи персонажами, тем не менее сделали какие-то выводы для себя. Отсюда - такая вот печальная судьба романа... она, вернее, призрачная, так бы я сказал. Ничего печального нет. Тем более в последнее время я выступаю с такой некой концертной программой. В частности, я в Берлине два раза читал: главу из романа "Инферно". То есть я выступаю в таком вот устном жанре и читал главу. Сейчас я готовлю другую программу, скорее всего, она к осени будет готова, называться будет "Инферно. Три главы". Скорее всего там будет страниц пятнадцать-восемнадцать текста, выучу наизусть, где-то на час текста, вот это будет такая программа.
ВФ. И в Берлине тоже никто в прямой контакт не вышел?
СШ. В Берлине в прямой контакт из персонажей нет, конечно.
ВФ. Я думаю, что сегодняшнее выступление нашего гостя тоже носит несколько провокативный характер. Это не прямая реклама, но, во всяком случае, такое экспериментирование над самим собой, над литературой, над прототипами и вообще - ну такой художественный эксперимент над нашей жизнью. Хотя в принципе, любое художественное произведение - это художественное экспериментирование. Но вообще для меня тоже очень - неожиданный разговор и, по-моему, очень интересный.
СШ. Я предполагаю, что у вас накопились какие-то вопросы ко мне, может быть, они возникли во время моего выступления, может, у вас была какая-то домашняя заготовка, я этого не знаю...
ВФ. Нет, ну какие заготовки! У нас идет такая же тотальная провокативная импровизация, а поэтому... ну, конечно, есть и домашние заготовки!
СШ. Ну, не без этого, безусловно!
ВФ. И мои домашние заготовки связаны с тем, что мне хотелось задать Стасу вопрос по жанру драматургии, потому что я командую театром и занимаюсь театром, я режиссёр по основной профессии. Я возглавляю "Театр под самой крышей", в котором, кстати, одну из пьес твоих мы поставили. И меня интересует прежде всего это. Хотя многие вопросы в связи с тем, что ты рассказал о романе "Инферно", они как бы автоматически отпадают. Тем не менее что-то из этого остаётся. Ну, вот ты упомянул таких достаточно продвинутых, достаточно развитЫх, креативных, сегодня бы сказали, людей в качестве прототипов или даже персонажей романа, а в твоих пьесах такая вот узкая зона: здесь ты пасквилянт, а там у тебя всё находится в какой-то пограничной зоне. У тебя персонажи - проститутки, дезертиры, военные, мизантропы, перебежчики. Каннибализм встречается, инцест, суицид... то есть это вот та маргинальная зона, в которой человечество оказывается на самом краю гибели. Кроме того - у тебя явные признаки театра ужасов. И в принципе, в Питере мало кто занимается всерьёз именно этим жанром. Причём не нарочно, это я теперь понимаю. Это мироощущение, помноженное на какие-то качества таланта. И мне интересно, конечно, как ты пришёл к этому? Хотя ты, может быть, и не осознаёшь этого до конца... Но всё-таки почему именно об этом? Это совпадает с твоим мироощущением в жизни?
СШ. Думаю, что да. Понято, что творчество - не всегда осознаваемый процесс, понятно, что здесь многое строится на подсознании, и зачастую сказать невозможно, как пришёл тот или иной образ, тот или иной сюжет. Но да, конечно, это напрямую связано с мироощущением.
ВФ. Но ты когда-то ведь начал писать? И именно об этом?
СШ. Да. Если вспомнить мою первую пьесу... "Сослагательное наклонение", это была пьеса-катастрофа, заканчивается пьеса тем, что персонажи летят на самолёте, самолёт взрывается, и все гибнут. И в финальной ремарке говорится: и в это время, может быть, гибнет и сам театр!