Встречаются во мраке корабли
Шрифт:
Павел закурил. Ему стало грустно. Вроде бы выиграл… Грустно. Да нет, не выиграл… Все равно грустно. Если не хватит у него энергии, все ограничится лишь благими намерениями, то есть ничем. А если энергии хватит и… и… дружба, тепло, сердечность — прекрасно, но как это выдержать?
Он прикрыл глаза и, затянувшись дымом, увидел захламленную комнату Эрики, прожженную занавеску, постель, заваленную газетами и пластинками, один деревянный башмак у окна, другой где-то под кушеткой, хлеб с воткнутыми в него сигаретами. Запах окурков.
Встречаются во мраке корабли…
Слова… Насколько же они дешевле, легковеснее дел.
Он
Примерно спустя неделю после разговора с матерью, возвращаясь из института, он увидел конверт в почтовом ящике. Что это? Эрика решилась ответить на его последнее письмо? Нет, почерк был аккуратный и ровный — не ее, и адресат не тот: Марии и Павлу Радванским. Павел взглянул на штемпель: Вроцлав. Значит, все же оттуда. В нынешней ситуации это могла быть только Сузанна. «Стряслось что-то», — подумал Павел и почувствовал неприятный холодок в сердце. С минуту он взвешивал письмо в руке, словно пытаясь угадать его содержание. Но тревожное чувство заставило его вскрыть конверт.
Не знаю, Павлик, твой ли отъезд тому причиной, или что-то другое, о чем я не имею ни малейшего понятия, но Эрика в течение последних двух недель стала абсолютно невыносимой, несравненно, неизмеримо хуже, чем когда ты был у нас. Представить трудно, каким топом она говорила со мной, что вытворяла. Не хочу, да и не в состоянии занимать вас подробностями. Ночью пришлось вызвать врача, думала, у меня инфаркт. До сих пор с трудом держу перо в руке. Устроив кошмарный скандал, она переколотила тарелки и выбила стекло в столовой. Больше так продолжаться не может. Для общей нашей пользы попытаюсь поместить ее в интернат, потому что одно упоминание о санатории вызывает у нее приступ ярости. Няня проливает слезы, но даже она поняла, что другого выхода нет. Эрика знает о моем решении, она объявила, что ее это устраивает: везде, где угодно, даже в аду, ей будет лучше, чем дома. Я уже написала об этом Олеку…
— Что за письмо? — из-за гладильной доски спросила пани Мария.
Вместо ответа Павел протянул ей бумагу. Она отставила утюг, пробежала страничку, а потом молча снова склонилась над блузкой. Оба не произнесли ни слова. Павел чувствовал: в молчании решается нечто такое, чего мать его сейчас страшно боится. Он подошел и поцеловал ее в мягкую щеку.
Она отставила утюг и села в кресло. Выглядела очень усталой.
— И что теперь? — спросила она.
— Что ты решишь.
Он смотрел на мать, на лице ее отражались противоречивые чувства.
— Ну что ж, придется помочь тебе, Павел. Когда ты за ней поедешь?
В этом была вся Маня.
Он слушал ее и кивал головой — бедной своей, полной смятения головой. Случилось то, чего он опасался: тогдашнего запала
Впервые в жизни он в полной мере испытал нечто до сих пор не изведанное: терпкий вкус горечи. Ну ладно, она не обрадовалась ему — бог с ней. Это еще можно понять, он ведь и не ждал, что Эрика примет его предложение с восторгом; она вообще не из восторженных. Но тут ведь сопротивление, недоверие. И тон — насмешливый, злой. Уже звонок его был принят недружелюбно. Эрика отвечала односложно, а когда он сообщил, что собирается к ним приехать, заявила, что не имеет ни малейшего желания видеть его. Но это Павел свалил на прошлое: значит, она все еще травмирована и, несмотря на примирительное письмо, еще таит на него обиду. Надо отнестись к этому спокойно, постараться переломить ее недоброжелательный тон. «Надеюсь, моего желания видеть тебя хватит на нас двоих», — сказал он, вполне довольный собой. Наступила короткая пауза, и тут — он явно это почувствовал, мог бы поклясться, что не ошибся, — Эрика на другом конце провода показала ему язык. Не обескураженный этим, он попросил, чтобы она встретила его на аэродроме. Эрика что-то там буркнула, чего он не расслышал, и на том дело кончилось. На аэродром она не приехала.
Сузанна приняла его очень сердечно, но, узнав, зачем он приехал, объявила, что слышать об этом не хочет. Павел не верил собственным ушам. Они с матерью были убеждены, что ее обрадует такая перспектива — как-никак дочь будет жить у друзей, в обстановке заботливости и дружелюбия. Но Сузанна сказала, что их предложение ставит все с ног на голову, более того — рушит ее планы. Их вариант — лишь временное решение вопроса.
— Ну, выдержите с ней месяц, в лучшем случае — два. А что потом?
Павел не осуждал Сузанну. Видно, дошла до точки. Выглядела она больной. Бросалась в глаза ее нервность, странная манера поведения, запавшие глаза. Она сильно изменилась с тех пор, как он ее не видел, была какая-то пришибленная, не столь энергичная. И то, что она делала, вызвано было не целесообразностью, а нервной потребностью двигаться. Перекладывала какие-то вещи с места на место, барабанила пальцами по столу, по десять раз размешивала чай.
Павел пошел в кухню и поставил воду на плиту. Когда он шарил в холодильнике в поисках колбасы, послышался скрежет ключа в замке, хлопанье двери и вслед за тем тяжелые шаги Эрики. Первым его движением было побежать за ней, поздороваться, но он тут же овладел собой. Сейчас, при Сузанне, это не имело ни малейшего смысла.
Он вернулся. Сузанна сидела за столом в той самой позе, в какой он ее оставил.
— Слышал? — Она взглядом показала на комнату Эрики. — Мы вообще не видимся.
Он кивнул и подвинул ей бутерброды.
— Нет, я не буду. Ешь сам.
Она определенно выглядела больной.
Вскоре Сузанна ушла. Пойти к Эрике наверх? Нет, поздно, пожалуй, отложим на утро. Уж могла бы сама поздороваться с ним, коль скоро не изволила встретить.
Спал он плохо, уличный фонарь опять светил ему прямо в глаза, но не это было главной причиной бессонницы. Мешал страх, неуверенность, злое предчувствие. В полусне он прислушивался, не шастает ли Эрика, как обычно, ночью по дому, тогда бы он пошел к ней на кухню. Но стояла абсолютная тишина.