Встречаются во мраке корабли
Шрифт:
— Ну, значит, мою, — быстро согласился он. — Тем более я имел право учить ее.
Все рассмеялись, Павел, чуть помедлив, тоже.
— Что я учил ее, это ладно, трепло ты этакое, — Худой сделался важным. — Главное, я научу ее!
Он сдержал слово. Эрику «гонял» в хвост и гриву по два часа ежедневно, но через неделю она уже свободно спускалась вниз, совсем недурно делая повороты.
Павел выходил из себя от злости.
— Ты что, совсем от лыж отказался, идиот несчастный? Я сегодня на Ольчиской был… Это же такое… — захлебывался он от восторга. — А он с девицами по пологим скатам для новичков шастает.
—
— Может быть. Но почему именно ты?
Худой комично сморщил лоб.
— Да потому что ты этого не делаешь, — сказал он. — Надо же помочь ей.
Павел подобрался, ища, как бы ему уесть Худого.
— Ты, верно, и в бридж играешь, чтобы ей помочь, хотя она все время тебя обыгрывает.
Худой с нескрываемым сожалением посмотрел на Павла.
— Она меня обыгрывает! Осел, ты даже не заметил, что мы с нею с самого начала против вас играем. Пустая твоя башка!
— Да кто ты такой, чтоб голову крутить девчонке, ведь ей всего шестнадцать лет! — пошел в наступление Павел.
— Я вовсе не кручу, — Худой буквально обезоруживал. — Это она мне закрутила…
Павел взглянул на него, словно бы сомневаясь, все ли шарики у него на месте.
— Эрика? — сказал он. — Эрика тебе голову крутит?
— Не знаю, крутит ли, — подтвердил Худой, — но закрутила, это факт. До чего чудесная девка, в жизни такой не встречал…
— Какой — такой? — разозлился Павел.
— Что ты там понимаешь! Мировая, и все тут.
А Эрика и вправду была «мировая»; впервые в жизни у нее было такое чувство, будто раздвинулась невидимая завеса, постоянно отгораживавшая ее от мира и от людей. Было ей тут хорошо и весело — и с Худым, и с Мартином, и даже с Мартой. Перед ними она не играла никакой роли. Хотела — говорила, хотела — молчала, могла быть такая или этакая, и все принимали это как что-то естественное. Когда после целого дня, проведенного на воздухе, опьяненная им, она вечером садилась за карты, то прямо перед собой видела кроткие глаза Худого, чувствовала на себе его теплый взгляд.
— Ну-ка возьми себя в руки, Бруннер, зададим им сегодня жару, чтоб они до завтра не поднялись.
— Клёво, Бруннер, только не торопись…
Но суть была не в этом теплом взгляде. И не в том, что Худой явно был неравнодушен к ней, и не в том даже, что это также явно злило Павла.
Не в этом было дело. И не в солнце, не в искрящемся снеге, не в пахте, которая очень пришлась ей по вкусу, и не в том, что она уже съезжала с Каспрового Верха, ни в чем из того, что было ощутимо, осязаемо, зримо. Дело было совсем в другом: тут, в этом месте, где все как-то менялись, она тоже перестала быть сама собой, тоже изменила облик. Освободилась от тяжести, от которой до сих пор тщетно пыталась избавиться. Стала одной из сотни девушек, бегающих по лыжной базе в шлепанцах либо в расшнурованных ботинках — Анка! Барбара! Ирена! — стоящих в очереди за кофе — Иза! Тереза! — болтающих что-то, смеющихся, — самых что ни на есть обычных. Боже, как чудесно суметь раствориться в других, перестать быть Эрикой, наконец перестать быть самой собой!
В тот день они совершали спуск втроем. Впервые она пошла на лыжах с Павлом. Он ничего ей не сказал, но и замечаний не делал — это уже говорило само за себя. Теперь они стояли перед входом
— А тому, что сразу после спуска не курят, он тебя не научил?
Эрика еще больше обрадовалась, почувствовала себя как-то уверенней, свободней, не сознавая, что причиной тому — ревность Павла.
Вечером Павел пораньше ушел к себе в комнату. Уселся на постели и задумался. Чудно, что здесь, на базе, он до сих пор почти не занимался Эрикой. А Худой тоже штучка, однако!
Ощущая потребность хоть какого-то общения, он потянул ручку ящика, в котором Эрика держала свои вещи, уверенный, что уж тут-то она наверняка осталась верна себе, и сейчас под ноги ему вывалится все его порочное содержимое: грязные тряпки, колготки, мятые кофты, рваные лифчики. Но то, что он увидел, настолько поразило его, что он даже свистнул. В ящике лежал его учебник «Агрессивность в период созревания»! Он открыл страницу, заложенную разогнутой скрепкой: «Предмет наблюдения: А. Г. четырнадцати лет, дочь разведенных родителей. Интеллигентная. Способная. Нарушения…» Несколькими страницами дальше опять торчала скрепка: «Если у ребенка последовательно развивается агрессивное отношение к окружению, надо прежде всего обратить внимание…»
В эту минуту дверь отворилась и в комнату вбежала Эрика.
Увидев учебник в руках у Павла, она остановилась как вкопанная:
— Кто тебе разрешил рыться в моем ящике?
Павел нисколько не смутился.
— Лучше скажи, кто разрешил тебе изучать мои учебники?
Эрика рассмеялась. Ну и дела! Даже не надулась, поймав его с поличным.
— А знаешь, это чертовски интересная литература.
— Настолько интересная, чтобы возить ее с собою в горы?
— А я боялась, что дома кому-нибудь в руки попадет… — Она улыбнулась.
— Ты прочитала? Все?
— И не раз. Меня это очень развлекает.
— По у тебя здесь и времени-то нет «развлекаться».
— Кто же знал, что так будет.
— Не думала, что у тебя тут появится ухажер?
— Ты что, Павел?
— Не притворяйся, не притворяйся. Ты же ни на минуту одна не остаешься.
— Очень даже ошибаешься. Вчера днем, лежа в шезлонге, я даже придумала себе тест на невропатию.
— Сама?
— Ты же мне не помогал…
— Каким образом?
— Отвечала себе на разные вопросы из твоей книжки.
— Но, Эрика, потом же подсчитать надо, ведь ответы эти только в сумме…
— Без подсчета тоже видно. У меня свой способ. Вот видишь, тут я писала ответ за себя, а тут за тебя. Известно, что ты человек нормальный, как… как…
— Как брюква, — подсказал Павел не слишком поэтичное сравнение.
— Ну, скажем, как кольраби. Значит, так: есть такой, к примеру, вопрос: «Что ты предпочитаешь — действовать или планировать?» Я пишу: ты — действовать, я — планировать. И сразу знаю, что здесь о’кей. «Легко заводишь новые знакомства?» Ты — да, я — нет. «Часто ли чувствуешь себя усталой без особой на то причины?» Ты — нет, я — да. «Отвечаешь на письма сразу?» Ты — да, я — вообще не получаю писем.