Встречи на Сретенке

Кондратьев Вячеслав Леонидович

– Со мной делиться не надо. Мы с Гошей хорошо живем. Это для тебя я...

– Ну что ты, Надюха? Неудобно мне...

– Неудобно портки через голову надевать. Брось ты! Нету у тебя хватки, как у Гошки, а сейчас жизнь такая... Это тебе не "ура" кричать да в атаку людей поднимать. Теперь вертеться надо уметь, а ты не умеешь. Ну, Володька, подняла она рюмку, - за наши успехи.

После второй рюмки ослабевшая после болезни Надюха захмелела, глаза замутнились, по лицу блуждала какая-то странная улыбка.

– Не забыл, как целовались мы у Егорыча?
– вдруг

спросила она.

– Помню...

– Повторить не хочешь?
– засмеялась Надюха.

– Девушка друга - святыня, - шутливо ответил он, вспомнив выдуманный Сергеем еще в юности афоризм, когда они опасались, что влюбятся в одну и ту же девчонку.

– Святыня, говоришь?
– задумчиво повторила она.
– Только я не Гошина, хоть и расписались мы с ним. Подвернулся он, выбирать не из кого.

– Значит, ты не любишь его?

– Любишь, не любишь... Какая теперь разница. Есть мужик, и слава богу, что не одна... Глупенький ты еще, - она провела ладонью по его лицу.
– Вопросы задаешь - любишь, не любишь? Словно только по любви люди живут. Разве по-другому не бывает?

– Бывает, наверное...

Надюха опять коснулась рукой его щеки и потрепала, как маленького, как раз в этот миг неожиданно ввалился Гошка. Остановился и мутными глазами, в которых таилась угроза, уставился на них.

– Милуетесь, значит, - процедил он.

– Здорово, - сказал Володька, поднимаясь со стула.

– Здорово, но не здорово. Свиданку без меня устроили. Понятно.

– Чего тебе понятно? Иди-ка спать. Лыка не вяжешь, - грубовато оборвала его Надюха.

Гоша подошел к столу и уперся взглядом в Володьку.

– Я же предупреждал, командир... Пусть я тебе и жизнью обязан, но не вздумай с Надюхой путаться. Дракой дело не кончится, тут кровушкой пахнуть будет, - он взял со стола початую четвертинку и прямо из горлышка влил в себя.

– Дурак ты, Гошка!
– прикрикнул Володька.
– Забыл, что ли, слово тебе давал? Иди проспись. Кровушкой меня не испугаешь.

– Не испугаю?
– ухмыльнулся Гошка.
– А это видел?
– И в его раскрытой ладони оказалась знакомая Володьке финка с красивой наборной ручкой.

– Сам знаешь - видел, - спокойно сказал Володька.
– Если бы кто другой меня на такой понт брал, врезал бы, - и опустился на стул.

– Врезал бы?
– вдруг засмеялся Гошка.
– Другому врезал бы, а мне не хочешь? Любишь, значит, Гошку?
– переменил он тон.

– Знаешь же... Брось, Гошка, эти замашки свои. Убери финку, - добавил Володька тихо, не приказным голосом.

– Ладно, командир, это я сдуру, - примирительно сказал Гоша и спрятал финку.
– Дай пять.

– Держи, - протянул руку Володька.

Когда Гоша окончательно успокоился, Надюха рассказала ему о своем предложении Володьке.

– Валяй, - сказал Гошка.

И Володька начал "валять"... Снова на столе у Канаевых появились буханки хлеба, консервы, купленные в коммерческом, масло, сахар, чай, иногда и мясо с рынка, а в Володькиных карманах шелестели мятые червонцы... Но опять надо было придумывать для матери какое-то объяснение, и Володька долго ломал

голову, что бы изобрести вразумительное. Кроме займа денег у Сергея, он ничего не придумал, но того надо было предупредить, и они встретились у Ботанического сада - место, приблизительно одинаково удаленное от их домов. Прошли в сад, всколыхнувший в обоих детские воспоминания: оказывается, водили их матери сюда в одни и те же годы, когда им было по пять-шесть лет.

Ботанический, огромный для них тогда, представился сейчас очень маленьким. Аллейка, казавшаяся бесконечной, всего-то тянулась метров на триста. Там в тенечке они и присели на скамейку.

– Значит, так, Сергей... Ты дал мне взаймы тысячи три. Для моей матери. Понимаешь?
– начал Володька.

– Не совсем...

Володька рассказал о своих "делах" с Надюхой и Егорычем, закончив словами, что ему, конечно, очень противно заниматься этими махинациями, но что делать?

– Подумаешь, какие махинации!
– усмехнулся Сергей.
– Вы, сэр, забудьте о той "святой" и прочее русской литературе, на которой мы имели счастье быть воспитанными. Это в тихих дворянских усадьбах хорошо было рассуждать о нравственности, честности, высокой и чистой любви. Прошла кровавая война. Жизнь тяжелая и еще долго будет такой. А кто-то разбогател, кто-то устроился, как всегда бывает при всех войнах. Сантименты надо отбросить, Володька.

– Мой Гошка говорил, что в такое время все тянутся к хлеборезке.

– Твой Гошка не дурак, - рассмеялся Сергей.
– Ты его слушай. У тебя же ни черта нет практической жилки, а время действительно не такое, чтобы витать в эмпиреях.
– Сергей помолчал немного, потом спросил: - Что у тебя с институтом?

– Не знаю еще, куда перевестись из архитектурного. Придется в гуманитарный какой-нибудь. В технических черчение... А вообще-то, если откровенно, никуда мне не хочется, - вздохнул он.

– Как это так?
– удивился Сергей.

– Мне кажется, Сергей, что главное я в своей жизни сделал, а остальное все не то уже. Остальное несущественно...

– Это вы загнули, сэр! Самое главное и самое интересное в нашей жизни только начинается. Появилась возможность показать, каков ты есть и на что способен, - горячо сказал Сергей.
– Война - это пропавшее время. От человека требовалось лишь одно - воевать! И никому не нужен он был как личность.

– Наверно, не совсем так, Сергей, - заметил Володька.

– Именно так! У нас засохли мозги, мы не прочли ни единой книги, мы интеллектуально отстали на пять лет. Это главное в жизни, а не ползать на брюхе под пулями.

– Ты и не ползал.

– Не ползал в эту, ползал в финскую, - обрезал он Володьку.

– Ты просто не так устал, Сергей...

– Возможно. Но это пройдет. Нам же всего по двадцать пять и уже двадцать пять. Для науки, которой я собираюсь заниматься, это много. Придется наверстывать бешеными темпами.
– Сергей говорил убежденно, резко, уверенный в своей правоте.
– Понимаешь, - продолжал он, - мы должны доказать и себе, и другим, что способны на большое. Может, черт побери, и на великое!