Встречи с искусством

Кошелева Инна Яковлевна

Кларисса несла ей тарелку с супом. И глаза у нее были уже не прежние, лучистые, а усталые и скучающие.

— Вот так и жизнь прошла,— неожиданно сказала она мне на улице.— Герои и шпаги. Романы и повести. Ни мужа, ни ребенка, ни любимой работы. Ко всему этому я оказалась совсем не готова.

...Я не люблю прагматиков. Мечтатели, даже такие неудачные, как Зигзуга, мне куда милее. Я стала изредка заходить в тесную, заваленную книгами и безделушками квартиру. Кларисса была по-прежнему не слишком разговорчивой, и куда чаще, чем с ней, мне приходилось вести бесконечные беседы с матерью. Из бессмысленной вязи слов постепенно все-таки вставала последовательность

событий.

Кларисса — девочка. Отец — «простой бухгалтер», мать — актриса. Этот оттенок «простой» наверняка окрашивал образ отца и тогда в самом раннем ее детстве. Но отца отбирает война. Мать замуж больше не вышла и все свои силы отдает дочке. Что же это за силы? Они все были направлены на то, чтобы жизнь «все равно была красивой». Маленькая комнатка и сейчас похожа на будуар; вазочки, кисейные занавесочки, а тогда в ней еще не было Клариссиных книг. «Мы жили очень трудно, недоедали,— рассказывала мне Серафима Зиновьевна,— но я мечтала видеть девочку при театре, и только при театре. Мне предлагали ее устроить машинисткой, секретаршей, сотрудником в областной архив. Но как представлю, бывало, свою девочку, перебирающей бумаги. Скучные, казенные. Или старые засаленные документы... Нет. ...Как правило, детали в пользу того или иного пути, решающего события в жизни выбирались третьестепенные, на мой взгляд, абсолютно случайные, но, видимо,все они находились в определенной системе ценностей, потому что повторялись и в речах Клариссы. Все это был какой-то первый, смешной, наивный слой эстетства, напоминающий оттопыривание мизинчика при питье чая, какое считалось когда-то хорошим тоном в определенных кругах.

Нет, к счастью для себя, Кларисса не остановилась на этом. Она стала читать. Так и стоит перед глазами Зигзуга, приблизив к лицу книгу, которой оно отгородилась от всего света и даже от самой себя. Подойти бы, медленно и ласково открыть ее лицо и сказать: «Оглянись, посмотри вокруг. Это так интересно! Тоже интересно».

Для чего она читала все прекрасные книги? Почему? Скорее всего, это было то, что мать ее называла «уйти в искусство»... Создать своей волей мир, ни в чем не соприкасающийся с жизнью... Взрастить цветы фантазии, которые, несмотря на свою красоту, оказываются цветами зла и не дают личности проявиться, реализовать себя. Какая трагедия!

Пристально я вглядываюсь и в собственную дочь и в ее друзей. Нет, на Зигзугу они не похожи, но и для них искусство подчас — не ниточка к миру, а перегородка. Не такая высокая, как у Зигзуги, но все-таки...

Подчас мне кажется, что склонность к эстетству заложена в самой природе отрочества и юности, в их максимализме, в их тяге к идеальному.

В одной из своих командировок разбирала дело девушки-мелиоратора. После техникума пришла она на работу в одно из рядовых подразделений мелиоративной службы Белгородской области. И... не смогла работать. Не из-за профессиональной непригодности. Отнюдь. Ее «шокировали» (любимое выражение юной мелиораторши) отношения в организации.

— Вы знаете, они ссорятся. Неправильно сделан дренаж в колхозе, и начальник все сваливает на инженера, инженер на начальника. И это доходит до грубых слов, оскорблений.

— Что поделаешь. К сожалению, бывает,— пыталась остудить я девушку.— Ну а добрые они люди, хорошие?

— Хорошие. Помогают мне. Когда болела — заботились. Да, но я не встречала, не ожидала — в литературе, в кино все по-другому. Я подала заявление об уходе.

...Во-первых, смотря в какой литературе. Нет, конфликтная, проблемная проза, стремящаяся

разрешать противоречия сегодняшние, рисующая характеры очень разные, ее не интересовала. Ей нравилось все розовое в людях хороших. И в любом произведении она видела эту розовость, ее считала единственной нормой.

Что ж, это само по себе неплохо. И легко объяснимо. В искусстве как таковом, в искусстве в целом мы все ищем, что возвысило бы нас, подтолкнуло к самовоспитанию и самоусовершенствованию. Но...

После встречи с девушкой-мелиоратором я написала материал под заголовком, объясняющим мой личный взгляд на проблему: «Высоко, но от земли не отрываясь».

Нет, я не призывала и не призываю заземлять детей с юных лет, внушать им обывательское и неверное: «литература — одно, жизнь — другое». Но, наверное, и педагог, и отец с матерью могут побеседовать с подростком о сути идеала — этой высшей цели человеческих стремлений. Идеал уходит своими корнями в реальную жизнь, черпает из нее приметы, но опережает ее, не стоит ждать прямых совпадений, нельзя жестко измерять идеалом окружающий мир. Юношеский максимализм прекрасен, если он включает в себя хоть малую толику терпимости, уважения не только к принципу, но и к человеку.

А воспитывать эти черты можно с помощью все того же искусства. Сегодняшние литература, кино, театр дают прекрасные примеры активного вторжения в жизнь.

Вспомним хотя бы «Прощание с Матерой» Валентина Распутина, лауреата Государственной премии СССР. Сколько «больных» проблем: бережное отношение к природе и прошлому, чуткое отношение к человеку, его корням, памяти... Недобор этого, даже малейший, нас беспокоит и должен беспокоить наших детей. Проблемы вполне реальные и настолько жизненные, что к «литературному материалу» каждый из нас может прибавить материал близкий, свой, знакомый и нам и нашему ребенку.

Кто из нас не встречал пятнадцати-шестнадцатилетних, «разочарованных» в дружбе, любви, а то и в человечестве. Как правило, и здесь намечается противоречие между тем, как жизнь представлялась по произведениям литературы, искусства, и какой она «оказалась». Но не доведенное до крайности, это противоречие вызывает один из нормальных возрастных кризисов формирующейся личности. Как всякий кризис, и этот движет человека вперед, является формой развития. Человек идет от литературы, искусства к жизни. Жизнь ему задает вопросы, ответ на которые он ищет в литературе. Все идет нормально, все идет как надо.

И сама жизнь осваивается им эстетически: в обычном, повседневном, противоречивом, лишенном «красивости» человек учится видеть прекрасное. То, подлинное человеческое и высокое, что открывал для себя и для нас в портретах своих Рембрандт — в старческих, сморщенных, «выработанных» руках своих стариков...

3. ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ ВЕРА

Если родителей Саши (помните, о них шла речь в начале главы) пугает «бесчувственность» сына, то Верину маму настораживает вроде бы совсем иное, нечто противоположное.

— Моя девочка такая впечатлительная, такая нервная. По-моему, трагическое в искусстве просто вредно.

Но Вера-то именно сильных эмоций и жаждет.

«Что за фильм?» — спрашивает она у моей дочки по телефону. И та, зная вкусы приятельницы, упреждает следующий вопрос: «Есть там над чем поплакать. Есть».

Вера в этом смысле исключение из всех знакомых моих старшеклассников. Те, как правило, спрашивают о фильмах, театральных спектаклях и книгах: «А тема какая?», «О чем?», «Какие мысли?»