Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах
Шрифт:
рифмованные строки из "Горя от ума". Их высказывания производили на меня
впечатление своей непосредственностью, чувством причастности, открытым
восхищением или наоборот - неодобрением. Все это казалось неожиданным и
трогательным гостю с Запада. Возможно, именно для такой публики писали Еврипид и
Шекспир: для людей с неиспорченным, свежим, юным взглядом на мир. Несомненно, идеальная аудитория для драматургов, прозаиков и поэтов!
Не исключено, что именно нехватка подобной реакции читателя на Западе
способствовала распространению
этой связи не могу не согласиться с Львом Толстым, критикующим современную
литературу. Правда, я не во всем согласен с ним и часто нахожу его суждения
догматичными и непоследовательными.
Меня поразил контраст между живой восприимчивостью советского читателя и
официальным общественным мнением, насаждаемым властями. Собственно, я ожидал
встретить серость и упадничество на всех уровнях. Однако эти ожидания оправдали себя
лишь в официальном кругу, в среде людей, целиком подчиняющихся догмам и законам, но не в театрах, кино, книжных магазинах, поездах, трамваях, на лекциях и на футбольных
матчах.
Еще перед отъездом в Москву британские дипломаты, служившие ранее в России, предупредили меня, что встретиться с простыми советскими гражданами будет не так
просто. Русские гости на официальных дипломатических приемах - это тщательно
отобранные бюрократические чиновники. Иногда на такие приемы приглашают артистов
балета и театральных актеров, поскольку их принято считать наиболее простодушными и
наименее интеллектуальными среди людей искусства и потому далекими от
свободомыслия и, как правило, не позволяющими себе неосторожных высказываний.
Поэтому у меня заранее создалось впечатление, что все западные посольства в России
находятся в культурной изоляции, что дипломаты, журналисты, да и вообще любые
иностранцы обитают в своего рода зоопарке: их клетки сообщаются между собой, но
огорожены от внешнего мира. Такая ситуация по моему убеждению сложилась не только
из-за языкового барьера и всеобщего страха перед подданными других стран, особенно
капиталистических, но и из-за определенных инструкций для членов Коммунистической
партии, обязывающих их воздерживаться от контактов с иностранцами.
Реальность показала, что эти предупреждения оправдались в значительной степени, но все же не абсолютно. За время моего короткого пребывания в России я встречался не
только с литературными бюрократами и преданными партии балетными танцорами, но и с
подлинно талантливыми писателями, музыкантами и режиссерами, среди которых
6
выделяю двух великих поэтов. Первый - это Борис Леонидович Пастернак, о встрече с
которым я давно мечтал и перед чьей прозой и стихами благоговел. Не знаю, решился бы
я искать знакомства с ним, не имея к этому удобного повода. Но к счастью, я знал его
сестер, живущих (и по сей день) в Оксфорде. Они попросили меня передать брату пару
сапог. Как я был благодарен этим сапогам!
Почти сразу по прибытии в Москву я отправился в британское
было приглашено и несколько русских писателей. Почетным гостем был Дж.Б.Пристли, пользующийся популярностью в официальных советских кругах. Его книги переводились
на русский, и насколько я могу вспомнить, две его пьесы исполнялись тогда в московских
театрах. Однако в тот вечер Пристли был явно не в настроении: он устал от бесконечных
поездок на заводы и в колхозы, от излишне торжественных и тенденциозных приемов.
Вдобавок выплата его гонораров задерживалась, разговоры через переводчика были
утомительными и натянутыми. Утомленный писатель мечтал лишь об одном: лечь в
постель. Все это шепотом сообщил мне переводчик Пристли, он же гид британского
посольства; он вызвался отвезти почетного гостя в отель и попросил меня по возможности
замять неловкость, вызванную этим неожиданным отъездом. Я с готовностью согласился, и вот я уже сижу между знаменитым режиссером Таировым и не менее известным
литературоведом, критиком, переводчиком и талантливым детским поэтом Корнеем
Чуковским. А напротив меня - самый известный советский кинорежиссер Сергей
Эйзенштейн. Последний выглядел грустным и озабоченным, и как я узнал позднее, для
этого были причины. (3) Я вступил в разговор с Эйзенштейном, задав ему вопрос: какие
годы своей жизни он считает самыми счастливыми. Тот ответил, что для него и многих
других художников - это, несомненно, первый послереволюционный период. "Чудесное
3. Незадолго до нашей встречи Эйзенштейн получил выговор от Сталина, недовольного
второй частью фильма Эйзенштейна “Иван Грозный”. Царь, с которым Сталин, возможно, ассоциировал себя самого, был представлен как психически неуравновешенный молодой
властитель, глубоко потрясенный раскрытием предательства и заговора со стороны бояр.
Разрываемый внутренними муками, он тем не менее – ради спасения государства и
собственной жизни – прибегает к жестоким преследованиям своих врагов. В фильме
Эйзенштейна царь Иван, возводя страну на вершину величия, сам постепенно превращается
в одинокого угрюмого и болезненно-подозрительного тирана. (Прим. И. Берлина)
время, - сказал он с оттенком легкой грусти, - когда можно было творить свободно и
беспрепятственно". Он с удовольствием вспомнил курьезный случай, имевший место в
двадцатых годах: на прием в одном из московских театров в зал вдруг выпустили поросят, намазанных жиром, люди кричали, застыв на своих стульях, а поросята в свою очередь
пронзительно визжали. "Именно этого требовал тогда наш сюрреалистический спектакль.
Большинство из нас сейчас понимает, какое это было счастье - жить и работать в те годы.