Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах
Шрифт:
несвязной. Пожалуйста, не отрицайте этого. Таково ваше мнение, и вы совершенно правы.
Я сам стыжусь своей работы - не поэзии, разумеется, а прозы. Моя проза была написана
под влиянием наиболее слабых и темных сторон символистского течения, вдохновляющего многих в те годы своим мистическим хаосом. Конечно, Андрей Белый
гениален, его "Петербург" и "Котик Летаев" замечательны, но его влияние на меня было
фатальным. Другое дело - Джойс. Все, что я писал тогда, было одержимо,
надломано, искусственно и в итоге никуда не годно. Однако сейчас я пишу что-то совсем
другое: новое, светлое, гармоничное, стройное, классически чистое и простое. К такой
манере стремился Винкельман, да, и Гете тоже. Это будет мое последнее слово, мое самое
важное обращение к миру. Я хочу, чтобы эта работа стала главным моим наследием, и
посвящу ей остаток жизни".
Не могу ручаться за полную достоверность этих слов, но смысл их я хорошо
запомнил, так же как голос и интонации, с которыми они были произнесены. Работа, о
которой говорил Пастернак, была книга "Доктор Живаго". В 1945 году писатель закончил
ее первые главы. Позже он попросил меня прочитать их и отвезти его сестрам в Оксфорд.
Я выполнил его просьбу, еще не зная тогда, что итогом этого замысла станет знаменитый
роман.
На некоторое время воцарилось молчание. Потом поэт заговорил снова. О том, как
он любит Грузию, грузинских писателей Яшвили и Табидзе, о грузинском вине и
необыкновенном гостеприимстве грузин. Затем он вежливо спросил меня о ситуации на
Западе и поинтересовался, знаком ли я с Гербертом Ридом и его доктриной
индивидуализма. Эта доктрина, объяснил он, исходит из философии морали, и прежде
всего, из идеи личной свободы Канта и его истолкователя Германа Когена, которого он
знал и глубоко уважал со времени своего студенчества в Марбурге до Первой мировой
войны. А вот Блок совершенно не понимал Канта и представил его в своем стихотворении
"Кант" мистиком. Известно ли мне это? Знаю ли я Стефана Шиманского, который издал
несколько его, Пастернака, работ в переводе? Что касается ситуации в стране, ему нечего
сказать. Я должен ясно представить себе, что часы в России остановились в 1928 году
(хочу заметить, что Пастернак, так же как другие русские писатели, никогда не
произносил слов "Советский Союз"), поскольку связи с внешним миром были тогда
радикально оборваны. Пастернак добавил, что в главе, посвященной ему советской
энциклопедией, ни словом не упоминаются его последние произведения.
В разговор вмешалась Лидия Сейфуллина, довольно известная писательница, уже
немолодая женщина; она как раз вошла во время монолога Пастернака: "О себе я могу
сказать то же самое. В энциклопедии обо мне сказано: 'Сейфуллина
переживает психологический и творческий кризис'. Эти слова остаются неизменными уже
двадцать лет, для советского читателя я как бы пребываю в вечном кризисе. Мы с вами, Борис Леонидович, похожи на жителей Помпеи, которых на полуслове засыпал пепел. А
как мало мы знаем! Мне, например, известно, что Метерлинк и Киплинг умерли. А Уэллс, Синклер Льюис, Джойс, Бунин, Ходасевич - живы ли они еще?" По-видимому, Пастернаку такое течение разговора пришлось не по душе, он быстро сменил тему и
заговорил о французской литературе. В данный момент он читал Пруста, чьи книги ему
прислали французские друзья-коммунисты. Подлинные шедевры, по его мнению! Он, конечно, уже был с ними знаком и теперь только перечитывает. Он совсем не знал Сартра
и Камю (7) и весьма невысоко отозвался о Хемингуэе. "Не понимаю, что находит в нем
Анна Андреевна", - заявил Пастернак. В итоге поэт настоятельно и тепло пригласил меня
навестить его в московской квартире, куда он собирался вернуться в октябре.
Пастернак говорил великолепными закругленными фразами, и от его слов исходила
необъяснимая сила. Иногда он нарушал грамматические структуры, за ясными пассажами
следовали сумбурные и запутанные, а живые конкретные образы сменялись темными и
7. В 1956 году Пастернак уже прочел одну или две пьесы Сартра, но ни одной вещи Камю, который был объявлен реакционером и профашистом. (Прим. И. Берлина)
неясными. Иной раз казалось, что понять его дальше будет совершенно невозможно, как
вдруг его речь снова обретала ясность и простоту. Может, его монолог походил на
процесс сочинения стихов? Кто-то сказал, что некоторые поэты являются стихотворцами
только тогда, когда пишут стихи, а работая над прозой, они становятся прозаиками.
Другие же остаются поэтами всегда, что бы они ни писали. К последним относится
Пастернак: он был гениальным поэтом во всем, даже в разговорах на мало значимые
13
темы. Нет, я не в состоянии выразить это на бумаге! Только одно сравнение приходит мне
на ум - Вирджиния Вулф. Хотя я встречался с ней всего несколько раз, могу утверждать, что она, как и Пастернак, обладала способностью заставлять разум собеседника мчаться
из последних сил, так что его привычная картина мира иногда полностью менялась, становясь то светлой и радостной, то жуткой и пугающей. И опять неизбежное слово
"гений". Меня иногда спрашивают: что я подразумеваю под этим требовательным и