Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах
Шрифт:
Третьем и средневековой России, над которым он работал в то время. Затем, пожелав нам
всего хорошего, он исчез в своей канаве. Моя спутница была несколько ошеломлена
подобной бесцеремонностью, меня же она очаровала. Непосредственный, сердечный
монолог, без формальностей и светских любезностей, обязательных на официальных
приемах, произвел на меня необыкновенно приятное впечатление.
Стоял теплый солнечный день, какие бывают ранней осенью. Пастернак со своей
женой и сыном Леонидом сидели за деревянным столом в крошечном
нас приветствовал. Марина Цветаева, с которой Пастернак был дружен, однажды сказала, что он выглядит как араб и его конь: у него было смуглое, экспрессивное, очень
колоритное лицо, теперь знакомое всем по многочисленным фотографиям и портретам
кисти его отца. Пастернак говорил медленно, монотонно, низким тенором, несколько
растягивая слова и с каким-то жужжанием, услышав которое один раз, уже невозможно
было забыть. Он удлинял каждый гласный звук, как иной раз слышишь в жалобных
лирических оперных ариях Чайковского, только у Пастернака это звучало с большей
силой и напряжением. Я, смущаясь, передал ему пакет и объяснил, что в нем сапоги, посланные его сестрой Лидией. "Нет, нет, что это?
– закричал поэт, удивленный, как будто
я подал ему милостыню, - это явное недоразумение! Вероятно, сапоги посланы не мне, а
моему брату". Я чувствовал себя все более неловко. Жена поэта, Зинаида Николаевна, желая помочь мне, перевела разговор на другую тему и задала вопрос о восстановлении
Англии после Второй мировой войны. Я еще не начал отвечать, как заговорил Пастернак:
"Я был в Лондоне в 1935 году, на обратном пути с Антифашистского конгресса в Париже.
11
Позвольте рассказать все с самого начала. Дело было летом, и я находился на даче, когда
ко мне явились два представителя НКВД, а может, Союза писателей. Мы тогда не так
боялись подобных визитов, как сейчас. Они сказали примерно следующее: "Борис
Леонидович, в Париже собирается антифашистский конгресс. Вы тоже приглашены на
него. Желательно, чтобы вы выехали завтра. Вы проедете через Берлин, где проведете
несколько часов и сможете повидаться со всеми, с кем пожелаете. В Париж вы прибудете
на следующий день и вечером того же дня должны выступить на конгрессе". Я сказал, что
у меня нет подходящего костюма для такого случая. Но оказалось, что все предусмотрено: мне вручили пиджак, брюки, белую рубашку с негнущимися манжетами и пару черных
кожаных лакированных туфель, которые оказались как раз впору. Но в итоге вышло так, что я всем этим не воспользовался и поехал в своей обычной одежде. Позже мне
рассказали, что инициатором приглашения был Андре Мальро, один из главных
организаторов конгресса. Он объяснил советским властям, что если среди участников не
будет меня и Бабеля, известных и популярных в либеральных западноевропейских и
американских кругах писателей, то это вызовет вопросы и непонимание. Тем ничего не
оставалось, как пригласить меня,
делегатов.
В Берлине я увиделся со своей сестрой Жозефиной и ее мужем, а на самом конгрессе
встретил множество известных людей: Драйзера, Жида, Мальро, Форстера, Арагона, Одена, Спендера, Розамонд Леман и других знаменитостей. Я выступил и сказал
примерно следующее: "Насколько я понимаю, мы, литераторы, собрались здесь с целью
организовать сопротивление фашизму. Хочу выразить свое отношение к этому: не надо
ничего учреждать. Любая организация означает смерть искусства. Личная свобода и
независимость - вот, что самое главное. В 1789, 1848 и 1917 годах писатели не создавали
никаких объединений, и уверяю вас: они не нужны и приносят только вред". Похоже, я
всех удивил. Но я сказал то, что думал. Я был готов к проблемам, ожидающих меня дома.
Однако ничего не произошло, и никто ни разу не заговорил со мной о том выступлении. (5)
Из Парижа я поехал в Лондон, где встретился со своим другом Ломоносовым, инженером, необыкновенным человеком, страстью к науке напоминающим своего
знаменитого однофамильца. Из Лондона я морем вернулся в Ленинград. Свою каюту я
5. Годы спустя я спросил Андре Мальро об этом инциденте, но тот совершенно не мог
припомнить речи Пастернака. (Прим. И. Берлина)
делил с Щербаковым, секретарем Союза писателей, человеком, обладавшим большим
влиянием и властью (6) . Я начал говорить с ним и не мог остановиться. Тот умолял меня
наконец замолчать и дать ему поспать. Однако я был безжалостным. Париж и Лондон
расковали, раскрепостили меня. У Щербакова явно сложилось впечатление о
нестабильности моего душевного состояния и, вероятно, это мнение послужило мне
впоследствии на пользу".
Пастернак не сказал прямо, что репутация слегка сумасшедшего чудака или, мягче
6. Позже Щербаков занял высокий пост в сталинском политбюро. Он умер в 1945 году. (Прим. И.
Берлина)
говоря, известного эксцентрика спасла его в годы большого террора. Но другие
присутствующие, как потом выяснилось, именно так истолковали его слова и позже
объяснили мне, что за ними стояло.
Пастернак спросил меня, знаком ли я с его прозой, прежде всего, с "Детством
Люверс", на что я с удовольствием ответил положительно: ведь это была одна из моих
любимых книг. "Я чувствую по вашему ответу, - сказал поэт (абсолютно несправедливо и
необоснованно, на мой взгляд), - что вы находите эту книгу надуманной, нереальной и