Встречи
Шрифт:
– Есть, конечно.
Но прежде чем она успела его достать, он вынул из своего кармана чистый розовый платок и осторожно вытер с ее щеки кровь.
– Уже запеклась, - сказал он, внимательно разглядывая царапину.
– При бритье бывает хуже. Вам не больно?
– Нет, - сказала Марьям, - совсем не больно.
Она поправила выбившиеся из-под платка волосы и тут только заметила, что все ее пальто в пыли и грязи. На шинель батальонного комиссара тоже было страшно смотреть.
– Ну, хороший же у
– Придется подождать, пока высохнет, - виновато сказал батальонный комиссар. Можно было подумать, что это по его вине дорога такая грязная и в канаве они валялись только из-за его нерасторопности.
– А куда же попали бомбы?
– спросила Марьям.
– Бомб не было. Он нас обстреливал из пулеметов.
– Но ведь я так ясно слышала свист…
– Это он пикировал.
– А зачем же он пикировал, если нет бомб?
– Для нашего устрашения… А вы, оказывается, счастливая, - прибавил он.
– Ведь еще чуть-чуть, и он бы в вас попал.
– Боюсь, что да, - ответила она задорно.
– Если бы я не высвободила голову из-под вашей руки, моя бедная голова, очевидно, мне сейчас была бы уже не нужна.
– Вполне возможно.
– Он усмехнулся.
– Но тогда, я думаю, мы были бы теперь в равном положении.
Он сказал это так просто и шутливо… Марьям невольно взглянула на него с удивлением и благодарностью.
А между тем шофер уже вылез из канавы по другую сторону дороги, где он, так же как и они, благополучно отлежался, и похаживал около машины, осматривая ее.
– Поехали, товарищ начальник, - сказал он.
– Садитесь. А девушку надо сперва поздравить с первым боевым крещением.
– Это уже второе мое крещение, - ответила Марьям.
– Первое было, пожалуй, еще покрепче этого.
– Землю с подбородка, Воробьев, сотри, - сказал батальонный комиссар.
Выбрав на рукаве место почище, Воробьев тщательно вытер лицо и взялся за баранку. Марьям села на свое место и вдруг заметила, что весь задний борт кузова пробит пулями. Воробьев тоже заметил это.
– Крупнокалиберными бил, бродяга…
– Ну, что же ты стоишь, Воробьев! Ехать надо!
– строго сказал батальонный комиссар, залезая вслед за Марьям в машину.
– Да, кажись, приехали, товарищ начальник, - сказал Воробьев и, покрутив рычаг, вылез, чтобы осмотреть, нет ли еще где-нибудь повреждений.
Он открыл капот, заглянул в мотор и чертыхнулся.
– Так и есть. Испорчен карбюратор…
– И нельзя исправить?
– досадливо спросил батальонный комиссар.
– Никак, товарищ начальник. Сурьезный требуется ремонт.
Батальонный комиссар растерянно поглядел на шофера.
– Что же теперь делать, Воробьев? Ведь до ближайшего автобата километров
– Будем ждать, авось кто и подберет, - философски сказал Воробьев.
– Вы себе идите помаленьку, а я вас нагоню у кого-нибудь на прицепе.
Батальонный комиссар с надеждой посмотрел на дорогу: авось да покажется какая-нибудь машина. Но дорога в этот час была совсем пустынной. Действовал приказ Ватутина - ездить при дневном свете как можно меньше.
– Делать нечего, - сказал комиссар, вздыхая.
– Пойду. Постараюсь добраться до ближайшего штаба. А ты Воробьев, смотри машину не бросай!
– добавил он строго.
– Жди помощи.
– Он задумчиво поглядел на Марьям, видимо соображая, как с ней быть.
– Вы тоже лучше оставайтесь здесь и подождите буксира. Иначе идти придется километров двадцать, а то и больше. Обувка у вас слабенькая… Собьете ноги.
– Нет, я пойду вместе с вами, - твердо сказала Марьям.
– Не бойтесь, я дойду. Я и больше ходила.
– Ну идемте… если хотите, - пожал он плечами и, засунув руку под сиденье машины, вытащил оттуда вещевой мешок, в котором по очертаниям угадывались консервные банки и буханка хлеба.
– Вот собаки, даже мешок в двух местах прошили.
– Он поднял мешок над головой, и Марьям увидела в зеленой плотной ткани два маленьких пулевых отверстия.
При виде этого мешка Марьям вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего дня, и ей ужасно захотелось есть.
– Говорят, - сказала она с улыбкой, - что перед походом надо заправляться. Уж не знаю, правда это или нет…
– Вот за это уважаю, - усмехнулся батальонный комиссар.
– Терпеть не могу всякие церемонии.
– Он положил мешок на переднее сиденье, развязал туго затянутые лямки, выкинул на дорогу пробитую пулей банку и достал большой кусок сыра, хозяйственно завернутого в тряпочку, а потом и полбуханки белого хлеба. Все это он протянул Марьям.
– Распоряжайтесь. И нам тоже заправиться не помешает.
– А нож есть?
– Всегда со мной, - ответил хозяйственный Воробьев и, вынув из-за голенища, протянул ей большой складной нож с зазубренным, много послужившим лезвием.
Марьям нарезала сыр и хлеб толстыми ломтями и, вынув себе горбушку, с наслаждением запустила в нее зубы. Батальонный комиссар и Воробьев не отставали от нее.
Хлеб был черствый, сыр очень соленый, но Марьям ела с каким-то особенным удовольствием. «Как странно, - думала она, - это потому, наверное, хлеб такой вкусный, что мы остались живы и вот сидим себе, едим. Значит, душистая горечь подгорелой корочки, щиплющая язык соль - это вкус жизни… А раньше мне почему-то казалось, что человек, переживший такую большую опасность, ни за что не захочет есть. Нет, выдумки не стоят правды. Все надо испытать, только тогда узнаешь наверное…»