Встретимся завтра
Шрифт:
Квасков запер дверь опорного пункта и пошёл по сыроватому асфальту к трамвайной остановке. Жил он далеко от своего участка.
Степану Степанычу не спалось. Чтобы не беспокоить жену кашлем – простыл-таки немного на рыбалке – он вставал, на цыпочках шёл на кухню, стоял у балконной двери, глядя на чуть покачивающиеся верхушки вязов, на сонные уличные фонари, искрящиеся стайками мотыльков.
«Ты поговори с ним, Степан Степаныч, он парень неплохой…» – вспомнились ему слова Марии.
«Поговори. Эти разговоры лет десять назад начинать надо было. И не
Под утро Степан Степаныч заснул. Снился ему ясный солнечный сон. В свежем, сверкающем росами заволжском лесу собирают они с Юркой грибы. Юрка бежит вперёд, к красным дубам, потом оборачивается к нему и смеётся, держа над головой большой, красивый, как на картинке, белый гриб. И вроде это не Юрка уже, а Гривкин Иван – неубитый, молодой, улыбающийся… И лес другой, тот, давнишний, немецкий… Цветы вокруг, травка зелёная… И дятел вверху стучит, стучит…
– Стёпа, Стёпа… вставай, – слышит он сквозь сон. – Мария стучит, пойди открой… Стёпа, слышишь?..
Солнечный свет меркнет, туманится. Степан Степаныч открывает глаза, медленно возвращаясь в свою комнатку, уже наполненную тихой синевой рассвета.
Покашливая, он садится на край кровати, надевает старые пижамные брюки и идёт открывать дверь.
1983
Свидетель
– Куда, ку-да?.. – закричал отошедший было в сторонку, к стенду газетному, вахтёр, когда он перемахивал через застопорённую «вертушку» в проходной. – Всё равно запишу, знаю твою фамилию, Куликов, знаю…
– Ты, Кузьмич, на войне не в заградотряде был? – остановился он. – Будет орать-то, пять минут всего, а ты уж заклинил дзот свой. Люди на передовую перестройки рвутся, а он «запишу»… На вот, закури заморскую.
– В заградотряде… – обиженно разминал сигарету вахтёр. – Чё б понимали вы… Начиталися… В партизанах я был, понял? Беги, беги… передовик… Не утро ведь запаздывать… – уже вслед Сергею смягчённо бормотал старик.
Войдя в цех, он понял, что зря торопился. Выгнувшись подковой посредине цеха – тесноватого, доверху затопленного серым, с дымком, воздухом и равнодушным «дневным» ламповым светом, – конвейер глухо стоял, нагруженный недособранными газовыми плитками. Вдоль него – на лавках, тележках и ящиках – кучками сидела бригада. Мужики курили, мрачные. А женщины весело переговаривались, смеялись даже. Оно и понятно: часок помурыжат и отпустят. А у них и дома полно дел, бог с ним, с червонцем незаработанным.
Третий раз уж за месяц посиделки эти. И всё из-за стекляшек пустяшных. Были плитки как плитки. Нет – придумали духовки освещать, сзади лампочки прилепили, новаторы… И стекляшками этими прикрыли – фара, да и только. «Подсветка» – так узел этот новый величают теперь. Четыре бабы сидят, собирают «фары» в сторонке, да две на конвейере присобачивают.
Была б польза. Но сколько ни спрашивал он у знакомых или на дачах где-нибудь, увидев
Оно бы и ладно, да делали стекляшки эти не у них – аж в Куйбышеве, в Самаре теперь. Гоняли каждый месяц машину. Неделю назад снарядили её – и след простыл. Начальник цеха вчера, когда гнали плитки без подсветок, складывая их куда попало – после, мол, доукомплектуем, – обещал, что вот-вот привезут. «Вот-вот»… Туда, в Самару, видать, тоже не довезли чего-то на стеклозавод, порошка какого-нибудь…
– Иди к нам, Серёженька, – увидев его, пропела бойкая Тамарка, соседка по «языку» – так они конвейер-кормилец зовут. – Иди, погреемся.
Восседала Тамарка с напарницей Нинкой – вместе боковины прикручивают – прямо на стопе «столов», верхних крышек плиток, которые ещё не остыли: бригада «эмальки» вкалывала на совесть, ей до конвейера дела нет, у неё свой счет теперь, «суверенитет». Вот пять телег навалили «столов» да боковин. А куда их девать?
Подошёл к подружкам, присел. И правда не остыли железяки, самое для радикулитчиков место.
– Да ближе садись, плечом к плечу, – хохотнула Тамарка, прижимая его к Нинке внушительным бедром. – Кипарис к начальству побежал, щас принесёт команду.
«Кипарис» – это мастер их, долговязый длинноволосый парень, только из техникума.
– Хоть бы отпустили, – вздохнула тихая Нинка, – плана всё равно нет, а у меня до-ма-а…
Минут через десять появился растерянный и разлахмаченный Кипарис, объявил отбой. Нечего, мол, ждать нынче. А за простой «по среднему» начислят.
Смена засобиралась, потянулась к выходу. Гасли зависшие над конвейером лампы, «подкова» темнела, сливаясь с донельзя укатанными пупырчатыми металлическими полами, успокаивалась, будто ко сну готовясь.
В бытовках опять стихийный митинг, потом мужики соображать насчёт пива начнут, а бабы домой…
Жены дома не было. Наташка – осенью в школу ей – сидела на кухне, рисовала, разложив на столике сразу три альбома. Каждому название придумала: «Природа», «Садик» и «Миру – мир». В детсад не отвели её нынче, кашляет. Ольга тоже хрипит да кашляет, на больничном, но убежала куда-то.
– Ты почему так рано, пап? – сунула кисточку в стакан Наташка.
– Деталей нет, отпустили.
– Не наделали?
– Не наделали. А мама где?
– На базар пошла… И в аптеку.
Он переоделся, взял журнал, лёг на диван. Через минуту подбежала Наташка с альбомом «Миру – мир».
– Похоже, пап?
На листке был храм нарисован, красный, с жёлтыми куполами… Весной, перед Пасхой, приехала тёща из сельского района, и Наташку вместе с Борькой соседским водили в собор крестить. Теперь на их площадке один нехристь оставался – он. Тёща «готовила» его на Рождество. «И чего стесняться, стыдиться чего? Бог к тебе, Серёжа, повернётся, спокойней нам будет, – в который раз говорила она ему. – Вот с соседями Христом породнились, детям крёстными стали…»