Вступление в должность
Шрифт:
Втроем они выпрыгнули из саней.
— Глуши мотор! Ты что делаешь? — завопил Слава, кидаясь к трактору.
Но подбежать к трактору он не мог — трактор надрывался мотором по ту сторону ручья, сани дергались по эту. Водило наполовину отцепилось от саней, вывернулось торчком, уперлось в большой валун на противоположном берегу, а трактор все рвал и рвал на себя сани, силясь вытащить их на тот берег.
— Глуши мотор!.. Кому говорю — глуши мотор! — орал Слава.
Потом прыгнул в ледяное крошево ручья, провалился по колено, по пояс,
— Паразит, сопля! — разъяренно кричал он выпрыгнувшему из кабины Володьке. — Ты что, ослеп?.. У тебя что, нарыв в мозгу? Я тебе на ровном месте вести доверил! Я тебе трехколесный велосипед и тот теперь ни за какие деньги не доверю!..
Вконец потерявшийся Володька виновато молчал. Все сокрушенно глядели на водило, выдранное из саней вместе с железной реей и кусками дерева. И все понимали, что без водила сани двигаться не могут.
Наконец Слава выкричался. Зло сплюнув, сказал Володьке:
— Неси лом, собьем водило, на цепях поедем.
— Тебе переобуться бы надо, — сказал Славе с другого берега корреспондент.
— Может, у вас лишние сапожки найдутся? — съязвил Слава.
— Сапожек не найдется, а валенки есть, — парировал корреспондент.
— Так, может, и штаны запасные есть? — уже без подковырки, попросту спросил Слава.
— А вот штанов, к сожалению, нету, — развел руками корреспондент.
— У меня лыжные в рюкзаке, наденешь? — предложила ему Любушка.
— Тащи! — согласился Слава.
Корреспондент перекинул валенки через ручей, а Любушка обошла раскрошенный лед стороной. Слева, всего метрах в десяти, оба берега были ровные и гладкие. Вот здесь бы и ехать Володьке! Вслед за Любушкой к трактору подошел и корреспондент.
Покуда Слава переодевался за трактором и выливал из сапог воду с кусочками льда, Володька начал ключом отвинчивать от трактора искореженное водило. Корреспондент помогал ему; Паша стояла рядом с Володькой, внимательно следила за его руками, а доктор, ссутулившись, ходил по берегу ручья. Любушка видела, как он достал флягу и приложился к ней.
Самым лучшим было бы сейчас развести костер. Но развести было не из чего: на безлесной равнине кустилась лишь не годная для огня, промерзлая лоза тальника. И голые, совершенно голые сопки зажимали с двух сторон равнину. На них ничего не было, кроме каменных глыб и мха.
Доктор подошел к переодевшемуся Славе, встряхнул флягу, коротко спросил:
— Будешь?
— Потом, как поедем, — ответил Слава. И сказал Любушке: — Вы бы с Пашей шли вперед. Мы часа два проковыряемся, ноги к берегу примерзнут.
— Паша, пойдем вперед, они нас догонят, — позвала Любушка Пашу.
Та не обернулась.
— Давай топай, торчишь тут! — крикнул на Пашу Володька. — Без тебя тошно.
Паша послушно отошла от Володьки.
— Пошли, — глуховато сказала она Любушке сквозь платок, закрывавший ее рот.
За ними увязался Тимка. Сперва, точно обрадовавшись аварии и тому, что его в суматохе забыли
А Любушка с Пашей шли молча: по кочкам, по овражкам, по низкому кустарнику, покрывавшему равнину, которая только издали казалась ровной и гладкой, а на самом деле была не годной ни для быстрой ходьбы, ни для сносной езды на санях и нартах. По ней хорошо будет ездить, когда ляжет настоящий снег и мороз превратит его в белый камень. Тогда нарты понесутся так, что в ушах загудит ветер, а из-под оленьих копыт посыплются искры. Тогда можно в пять минут доскакать вон до той, самой дальней сопки, куда начинает клониться порыжелое к вечеру солнце. Где-то там, за той сопкой, и находится, наверно, бригада Данилова.
— А где бригада, за той сопкой? — спросила Любушка Пашу. Ей надоело молча идти.
— Нет, за этой повернем, — ответила сквозь платок Паша, указав глазами на другую сопку, круглую и чуть-чуть заснеженную, похожую на раскрытый парашют.
— А как эта долина называется, по которой идем?
— Олений Помет, — неохотно ответила Паша.
— А почему — помет?
— Не знаю.
Опять они шли, ни о чем не говоря. А поговорить с Пашей Любушке очень хотелось. Не о том, конечно, что Паша ревнует к ней Володьку. Любушка понимала, что Слава шутил, придумал просто так о Володьке. Но ей хотелось серьезно спросить Пашу: зачем она позволяет Володьке бить себя? Ведь в техникуме ее учили не только оленеводству, учили еще и прививать людям моральную чистоту и уважение к женщине. Любушка не знала, с чего начать разговор, но, подумав, решила, что лучше всего спросить прямо. И она спросила прямо:
— Паша, зачем ты позволяешь, чтоб муж тебя бил?
Паша приостановилась, удивленно подняла брови. Бархатные черные глаза ее насмешливо сощурились. Она была; молода, может, всего на два-три года старше Любушки.
— Он мой муж. Если хочет, пусть бьет, — насмешливо ответила Паша.
— Значит, каждый муж пусть бьет свою жену, а она должна терпеть? — строго спросила Любушка.
— Он красивый, — хвастливо сказала Паша.
— Значит, все красивые мужья пусть бьют жен? А где тогда женская гордость?
— Мой муж тебе нравится, я знаю. — Паша еще больше прищурилась, глаза ее из насмешливых стали злыми.
— Глупости, — рассердилась Любушка, — я его первый раз вижу.
— А зачем он к тебе ночью ходил? — в упор спросила Паша.
Выходит, Слава не шутил? Но если Паша так глупа и так ревнива, ей надо спокойно объяснить. И Любушка спокойно сказала:
— Твой муж приходил меня будить, а ты ревнуешь. Ревность — это предрассудок, плохое качество. Мне нравится совсем другой человек, он далеко живет.