Вступление в должность
Шрифт:
Слава и доктор нервничали:
— Куда они делись? Прохлопают рогатых!.. Ну вот, так и есть: сейчас в лес махнут.
— Я говорил Володе: нужно Тимку брать!
— Тимка напугать может, — отвечала доктору Паша. — Тимка с оленями давно не работал.
Ничего не подозревавший Тимка беззвучно сидел, закрытый в кабине, а доктор с Пашей продолжали обсуждать его собачьи достоинства.
— Оленегонная лайка всегда останется оленегонной, — утверждал доктор. — Это уже как ремесло.
— Тимка ленивый стал, — отвечала Паша. — Тимка жирный стал,
— Да какие они дикие? Небось откололись от стада и бродят.
В общем-то ни диких, ни других блудивших по тайге оленей стрелять не разрешалось. На сей счет существовало немало всевозможных запретов, ежегодно — и не единожды в году — публикуемых в газетах и множимых на канцелярских машинках. О запретах все знали, но не всегда следовали им.
Раздался далекий, похожий на щелчок выстрел. И еще один.
— Есть! Белого хлопнули!.. Второй хромает! Юрий Петрович, второго видите?.. Влево, влево смотрите!.. Володька за ним бежит!
— Не догонит, далековато… А белый подымается.
— Где, где? Не вижу…
— Нет, вроде бы лежит…
Потом уже и Слава с доктором перестали что-либо видеть. И выстрелов больше не слышалось.
— Наверно, белого разделывают, — предположил Слава. — Или за недобитым погнались.
— Вдвоем они тушу не дотащат. Тяжеловато.
— Надо подъехать, — сказал Слава. И уже решительно — Да, поехали!
Слава, доктор и Паша быстро переместились в кабину. Трактор поволок сани в направлении терраски, где недавно мирно паслась тройка оленей.
Доехали до первого леска. Слава с доктором снова влезли на крышу кабины, принялись кричать в два голоса;
— Эгэ-гэй!.. О-го-го-о!.. Э-э-э-эй!..
На зов никто не откликался — ни голосом, ни выстрелом. И никто не появлялся из леска. Прождали около часа, время от времени кричали. Никого и ничего!.. Наконец послышались выстрелы — где-то там, откуда трактор повернул к террасе. Слава опять взобрался с биноклем на крышу кабины.
— Фу-ты, черт! Мы к ним, а они от нас! — сообщил он со своего наблюдательного пункта. — Они кругом на болото вышли!..
Трактор развернулся, сани запрыгали по мерзлым кочкам.
…Слушая Володьку и корреспондента, Слава чесал кудрявый затылок, доктор иронически улыбался. А те, красные и упревшие, наперебой рассказывали:
— Я белого первым выстрелом положил. Вижу, он упал. Тут, смотрю, Володя серого подранил, серый в лес кинулся…
— Он мне на мушку плохо лег. Или я взял низковато…
— Ну, думаю, один белый есть, надо другого брать. Другой белый как раз в распадок метнулся…
— Было б время, я б своего догнал. Он по лесу поплутает и загнется.
— Смотрю, распадок валунами забит. А тут еще унты спадают…
— Я ему по ногам врезал. Сколько за ним гнался — а он ушел…
— Мне б в распадок не бежать, а того вторым выстрелом добить…
— Был бы Тимка — как пить дать, не уйти ему! Вот черт, Тимку не взял!..
— Но я-то был уверен, что он готов…
Слава махнул рукой и, не дослушав неудачливых
Корреспондент долго не мог успокоиться и простить себе оплошность.
— Вот чертовщина! — сокрушенно говорил он в санях Любушке. — Ведь я думал, раз упал — значит, готов… На кой мне было второго догонять?..
Остаток дня ехали почти без остановок. Лишь один раз остановились поесть. И то, возможно, не остановились бы, если б не наткнулись на голые каркасы из жердей, служившие летом жильем геологам. Геологи давно ушли, сдернув с каркасов брезент и оставив после себя горы пустых консервных банок вперемешку с дырявыми кедами, сапогами без подошв, сопревшими носками, разодранными накомарниками и прочим ненужным хламом. Но мимо этого каркаса и этого хлама нельзя было проехать равнодушно, нельзя было не остановиться и не поглядеть на клочок земли, где недавно жили люди. Ибо этот клочок земли уже не являлся принадлежностью тайги и подступавшего к нему болота, а был обжит Человеком. И другие человеки, завидя его, считали уже своим, не впадая в раздумья, отчего, мол, так происходит, что когда на сиром бездорожье вдруг находишь покинутое жилье и спешишь к нему, то думаешь о нем как о живом существе, связывающем тебя с живыми душами.
Возле покинутых каркасов, чуть поодаль от кучи хлама, развели костер, вскипятили чай. Володька нашел толстый моток новенькой проволоки, отнес его в сани. Корреспондент обнаружил жестяную коробку, полную малокалиберных патронов, забрал ее с собой, сунул в кукуль.
…Слава опять собрался поспать, вскочил на ходу в сани. Влезая в кукуль доктора, он сказал корреспонденту:
— Между прочим, я уточнил: Володька Пашку не трогал.
— Выходит, это я ее разукрасил? — хмыкнул корреспондент.
— Сама разукрасилась. Не хотела его пускать, выскочила за ним в сени и бухнулась в потемках.
— Неправда, — сказала Славе Любушка. — Она сама мне сказала: «Мой муж, если захочет — пусть бьет».
— Это она тебя пугала, чтоб ты Володьку боялась, — засмеялся Слава. — Да ты плюнь, Пашка его ко всем ревнует. Даже к моей тетке цеплялась: о чем, мол, тетка с ним говорила, когда возле магазина стояли?
— По-моему, он без прав ездит, — сказал корреспондент. — Судя по тому, как потеряли водило. Учишь его, что ли?
— А почему не научить, раз хочет? Ездит без прав — поедет с правами, — ответил Слава, скрываясь в кукуле.
Но он так и не уснул. Поворочался-поворочался, вылез из кукуля, побежал в кабину.
И снова навалился черный вечер, затем черная, безлунная ночь в чуть приметном свечении морозных звезд. И снова впереди трактора шел с чадящим факелом Володька. Только сопки больше не переваливали — ехали по ровному, если ровным считать вспучившееся мерзлыми кочками болото.
А на рассвете навстречу трактору вынеслась оленья упряжка с Даниловым на нартах. Все поспрыгивали на землю, окружили Данилова — мужчину средних лет, в телогрейке, в торбасах, без шапки, кривоногого и широколицего.