Вся жизнь плюс еще два часа
Шрифт:
Я не знаю.
– У Регины. Купим торт.
В лаборатории, когда у кого-нибудь день рождения, покупают торт с кремовыми розами и пьют чай.
Алина голова повязана платком, под платком накручены бигуди. Она готовится пойти вечером на танцы.
– Повесь на видном месте, - прошу я, подписывая бумажку.
Аля напоминает о премиальных. Надо делить премиальные. Да, правильно. Задача такая: работали три человека. Их работа завершилась успешно. Как разделить заработанные ими премиальные на всех, кто не работал?
– Что вы сказали? У меня насморк, - говорит Аля.
Я отвечаю:
– Распишу.
Беру палку и бью что есть силы по трубе отопления, вызываю Петю-Математика. В ответ раздается страшный стук, раз-два-три, это означает: занят.
Петя-Математик, в синем халате с продранными локтями, в кармане логарифмическая линейка, действительно занят. У него сидят приезжие товарищи, которые хотят заключить с нашей лабораторией хоздоговор по Петиной работе. А Веткина нет, он занят в комиссии.
Математик говорит приезжим товарищам:
– Я знаю, вас это пугает.
Товарищи торопливо отвечают:
– Нет.
– Пугает, - настаивает Математик, - и правильно, что пугает. Процесс не готов, материал не отработан. А что, если он окажется токсичным? Что тогда?
– Не окажется, - уверяют товарищи, - нам очень надо.
– Всем надо, - отвечает Математик, пощелкивая ногтем по линейке.
Я тактично отзываю Петю в коридор.
– Что ты делаешь, Петенька?
– Не извольте беспокоиться. Это есть реклама. Они теперь мечтают о хоздоговоре. Мы не навязываемся.
– Это верно.
– Хотите посмотреть, какая у нас там красота на промывке? Пузыри не лопаются, не пробулькиваются. Очень красиво. Я сейчас освобожусь, говорит он и уходит, чуть кренясь набок, в застегнутом на черные пуговицы халате и в спортивных тапочках на шнурках.
– Петя, кончишь, приходи ко мне, - прошу я.
Он оборачивается и смеется.
– Не понимаю, чего вы так переживаете? Чего тут переживать! Правда все равно наша. Подумаешь, комиссия!
Математика комиссия не волнует, и вообще Математик правильно смотрит на жизнь.
В лаборатории Тережа комиссия работала два дня. Больше не понадобилось. В своих выводах обследования работы лаборатории номер такой-то комиссия не написала слово "липа", но написала много других слов, более научно и технически грамотно обозначивших то же самое.
Никто не предполагал, что картина окажется такой неприглядной. У сотрудников лаборатории не было даже журналов. Тережу было нечего показывать, он мог только говорить.
Он и говорил, рисовал перед комиссией перспективы. И все было липой. Вначале он еще смеялся своим полновесным смехом человека, уверенного, что, если он засмеялся, другие обязательно засмеются. Смех Тережа был как бы не смехом, а сигналом к смеху.
Потом он перестал смеяться и звать к смеху.
Вначале у него, видимо,
Потом, сославшись на нездоровье, он ушел, и комиссия заканчивала работу без него.
Комиссия встала перед необходимостью покрыть или разоблачить Тережа. Покрыть было невозможно. А разоблачать кого-либо - это довольно трудная штука.
Леонид Петрович был членом комиссии. Я из гордости не хотела обращаться к нему и идти к нему, но к кому еще я могла пойти?
Я ждала, может быть, он сам мне позвонит, ведь он понимал, что я волновалась. Но он не позвонил, и я позвонила ему сама. Он сухо сказал, что, кончив опыт, зайдет ко мне в лабораторию.
Я сидела среди по-прежнему чистых стен своего кабинета, и волновалась, и уже не понимала, почему волнуюсь, все перепуталось. Комиссия это или я хочу его видеть.
Леонид Петрович вошел непривычно подтянутый, чужой, поздоровался, не глядя в глаза. И сел на стул, как человек, который скоро встанет и уйдет.
Но все-таки он пришел, и я обрадовалась. Я спросила его мнение о комиссии.
– Не знаю...
– ответил он скучно.
– У старика сейчас трудная ситуация. Мне его жаль, стихийно жаль.
– Значит ли это, - спросила я, - что, если понадобится выбирать, бороться или не бороться, вы выбираете...
– Работать, - ответил он почти с бешенством. Таким я его еще не видела.
– Это честно?
– Да, понимаете. Да, да! Это единственное, что я умею и хочу. А все время давит что-то еще и что-то еще. Однако у меня сложилось мнение. Я буду его защищать. Но, видит бог, на душе у меня гнусно.
Наступает молчание. И это молчание как осуждение мне. А за что?
Леониду Петровичу неприятно быть членом комиссии, я понимаю. Никто не виноват. Я не виновата.
Из коридора доносятся голоса:
– А по технике безопасности сюда стул ставить нельзя.
– А по технике безопасности дышать тут можно?
– Правильно, надо думать о людях, пока они еще не горят!
– Ах, какая сознательность!
– А по технике безопасности можно мне уже идти домой?
Там ознакомились с моим приказом.
Леонид Петрович наконец выдавил из себя:
– Тереж - алхимик совершенный. Сколько они там опытов поставили, не замеряя температуры. Пятьдесят. Сто.
И, как бывает с мягкими и добрыми, начал он говорить довольно спокойно и рассердился, пока говорил. Вспомнил свое плохое сырье.
– Алхимик! И сырье у них есть.
– Сейчас есть, но тогда не было.
– Все равно, - ответил Леонид Петрович, - научные сотрудники на уровне лаборантов. Ведь не случайно оттуда все поуходили. Вся партия старых дев одиннадцать человек - в прошлом году снялась и ушла. Хоть и старые девы, но явно талантливые.