Вся жизнь плюс еще два часа

Давыдова Наталья

Я так и думала, что дело плохо. И не поверила ни натертым полам, ни всей этой муре насчет катализа, которую она мне преподнесла.

– Он сложный, может быть, не совсем понятный. Конечно, неврастеник. У него было трудное детство. Без отца. Он навсегда обиженный и от этого гордый. Трудный характер. Нервы это, или распущенность такая, или обстоятельства, я так и не знаю. Тебе этого не понять.

– Где уж мне!
– говорю я грустно.

– Ты считаешь, что нет нервов и нет обстоятельств. Но ты глубоко ошибаешься.

–

Ничего не изменилось, - говорю я.

– Ты видишь, я сижу дома, хожу только на рынок, никого не вижу, не встречаю, не говорю по телефону. Телефон молчит. Значит, изменилось.

– Ну что изменилось?

– Ах, отстань. Он уехал на Север, вот что. Чтобы все было честно. Это уже поступок. И я не вижу его больше, не слышу его голоса. Никогда не думала, что голос может так много значить. Голос и слова. Пусть сидит на своем Севере, там икон хватит реставрировать на всю жизнь. И я бы туда поехала.

– Что бы ты там делала?

– Люди везде нужны. В нашей необъятной стране...

– Что бы ты там делала?

– Не все ли равно! А что я здесь делаю? Была бы, где он, и все делала, что надо. Белье стирала, щи варила. Печь топила. Дрова запасала. Грибы собирала бы и сушила. На зиму.

В этом не больше правды, чем в рассуждениях об институте и в натертых полах. А все, что я ей скажу, для нее скучные, прописные истины. Она хочет попробовать _свои_ варианты. Попробует, и к чему же она тогда придет, к какой опустошенности, к какому неверию и цинизму, как она будет несчастна, тогда уже по-настоящему!

И я, не сдержавшись, кричу:

– Дура ты, дура!

– Жалеешь Роберта.

– Тебя!

Она начинает плакать. Я пытаюсь ее утешать.

– Ну, не плачь. Ну, о чем ты? Ведь все хорошо. Ну, чего тебе?

– Не знаю, - отвечает она и продолжает плакать.

Приходит Роберт, оживленный, как всегда энергичный. Вот человек, который мчится на предельной скорости.

Сейчас у него нет того выражения лица, с каким он проносится последнее время по институту: "А пропадите вы все пропадом!"

Наш странный замдир, таких больше нет. Сейчас он ласковый, размякший.

– Как хорошо, девчонки, что вы обе дома! Как хорошо дома! Я вас люблю. Давайте выпьем, устал, как собака. Еще придется ночью работать. Эх, жизнь наша! Ну как ты сегодня, малышка?

– Неважно, - отвечает Белла.

– Надо лечиться, - говорит Роберт, - покажись врачам. Где опять болит?

– Сегодня болит под ложечкой.

– Где это под ложечкой?
– спрашивает Роберт, улыбаясь, но спохватывается: улыбаться нельзя.
– К врачу! Завтра же к врачу, киса! Я не хочу тебя потерять.

Все-таки удержаться от иронии ему трудно.

– Врачи!
– восклицает Белла.
– Какая чушь!

– Ты не веришь в медицину?

– Что они понимают, врачи? Здешние, я имею в виду,

из районной поликлиники. А бюллетень мне не нужен.

"Неужели она преследует какие-то дальние цели?" - приходит мне в голову, но не хочется так думать.

– Идея!
– восклицает Роберт.
– Санаторий! Я думаю, санаторий - это то, что нам надо.

Он ничего не думает по этому поводу и не хочет думать, но он должен с ней считаться, она его жена. Он думает так: пусть поедет, проветрится, потанцует, позагорает. Пусть ей будет весело, а у него куча работы, ему и так весело.

Перед нами молодая женщина с яркими ореховыми глазами на очень белом лице и темными, как будто ржавыми волосами. Сейчас, когда она врет и возбуждена, она еще красивее, чем обычно. Роберт любуется ею. Она продолжает валять дурака, изображать болезнь, которую даже не потрудилась выдумать как-нибудь поскладнее.

– А есть такие санатории?
– спрашивает она слабым голосом человека, далекого от всех дел на этой грубой земле.

– Найдем тебе, крошка, все, что пожелаешь. А сейчас ужин на скорую руку.

Я откладываю свой разговор.

За ужином переходим от пункта первого - болезни, - оставшегося нерешенным, к пункту второму - трудоустройству, - который также не будет решен.

– Я хочу идти работать, вы можете это понять!
– Белла говорит это так, как будто мы ее не пускаем.

– Ласонька, иди!
– улыбается Роберт.
– Я не против.

– К вам в институт я не пойду.

– Не надо, - с готовностью отзывается Роберт.
– Мудро.

– Тогда куда?

– Маша, посоветуй.
– Роберт встает, он почти не ел, выпил рюмку коньяку, стакан чаю и пошел к себе.

Немного погодя он зовет меня.

– Понимаешь, - говорит он усталым голосом, - конечно, ей скучно, бедняге. И работы для нее интересной нет. Мне что? Мне знаешь, как говорил Чернышевский, - мне бы в какой-нибудь Саратов и на сто рублей серебром книг, и никакого университета не надо. А ей... надо.
– Он горько усмехается.

– Не люблю Чернышевского, - замечает Белла, подходя к нам. Взгляд у нее несчастный и подозрительный.

Полки в кабинете перекосило от непомерного количества книг, которые туда напиханы. Книги по специальности.

– Я зулус, - вздыхает Роберт, - на художественную литературу меня не хватает. Беллочка читает.

Серая канцелярская лампа на его столе имеет такой вид, как будто ей свернули шею. Это удобная для работы лампа, но в ее серебряно-серой самолетной окраске и в ее форме что-то беспощадное, от нашего века, признающего только одно - работу.

– Робик, - говорю я, понимая, что ему не до меня и моих дел.
– Разведка донесла: Тереж орудует в Комитете против меня, я, дескать, запорола перспективную тему и самовольно взялась за другое.