Вторая любовь
Шрифт:
— Как я вам тоже уже несколько раз объяснял, у меня нет выбора, сеньор. Пока я не получу официального уведомления, долг обязывает меня держать мальчика в тюрьме…
— В тюрьме! — с иронией произнес Хант. — Вы называете это зловонное преддверие ада тюрьмой?
Суньига, воплощенное спокойствие, невозмутимо курил.
Сенатор Уинслоу, осознав, что ярость берет над ним верх, сделал глубокий вдох и сосчитал до десяти. Шумел кондиционер, но не настолько громко, чтобы заглушить гудение крупной бабочки, яростно скребущейся и бьющейся сначала об одно закрытое окно, а потом, совершив перелет
— Послушайте, — спокойно заговорил Хант, — неужели мы не можем разумно со всем этим разобраться? У вас есть копия письма губернатора. Вот она прямо перед вами. Я уверен, что у вас есть полномочия действовать, опираясь на него. Какое еще возможное подтверждение вам требуется?
— Прошу меня простить, сеньор, но известно, что письмо можно подделать. — Прежде чем Хант успел взорваться, шеф Суньига успокоил его движением руки. — Прошу вас, сеньор, не поймите меня превратно. Я не хочу сказать, что этот документ не подлинный. И тем не менее, я провожу в этом кабинете такую политику — ничего не принимать на веру и ничего не брать у третьих лиц.
— И что же нам пока делать? — устало поинтересовался сенатор.
— Единственное, что мы можем, сеньор.
Суньига загасил сигарету в пепельнице-раковине.
— Мы будем ждать, сеньор. Как только копию письма передадут из офиса губернатора сюда, ребенок будет отпущен на попечение родителей.
— Другими словами, смягчающие обстоятельства не будут учтены?
— Смягчающие обстоятельства?
Суньига отвернулся и посмотрел на окно, где металась бабочка. Солнце сверкнуло на круглых стеклах его очков, делая их матовыми. Потом он снова обернулся к Ханту.
— Что же это за обстоятельства, сеньор?
— Возраст и умственная неполноценность ребенка.
— Мне очень жаль, сеньор. Но мы не у вас в Калифорнии. Вопреки широко распространенному мнению, мексиканцы не относятся спокойно к наркотикам. Вспомните, у мальчика обнаружили кокаин.
— А как насчет показаний под присягой трех свидетелей? — напряженно спросил Уинслоу. — Все они видели, как два подростка сунули ему пакет, когда убегали от ваших людей.
— К несчастью, этими свидетелями оказались туристы. Они уже вернулись домой.
— Иначе говоря, эти показания под присягой ничего не значат… И все потому, что свидетели иностранцы, а не мексиканцы. Это так?
Суньига пожал плечами.
— Мне это кажется дискриминацией наоборот.
— Прошу вас, сеньор. Постарайтесь понять. Я делаю все, что могу.
Хант одеревенело кивнул. Гул бьющейся о стекло бабочки стал громче и яростнее.
— Вы знаете, где меня найти, — сурово сказал он. Потом откашлявшись, добавил:
— Я буду в гостинице.
Суньига вежливо кивнул.
— Я буду держать вас в курсе, сеньор. А пока, могу ли я предложить вам воспользоваться случаем и полюбоваться нашими потрясающими видами? Говорят, что красота природы успокаивает.
Щеки Ханта покраснели от гнева. Но еще больше от провала, подумал он, сдерживая свой темперамент. Уинслоу повернулся и пошел к двери со всей военной выправкой и достоинством, которые ему удалось изобразить. Открывая дверь, он не столько увидел, сколько услышал, как бабочка рванулась обратно
Сенатор обернулся через плечо. Почти ленивым жестом Суньига потянулся, перехватил насекомое на лету и сжал кулак.
«Правильно, — мрачно подумал Хант. — Дай своей жертве подрыгаться, а потом раздави насмерть».
Он и впрямь не стал бы утверждать, что Суньига сначала не поиграет с насекомым, отрывая одно крыло за другим.
Но вместо этого шеф полиции встал из-за стола, подошел к одному из окон и открыл его. Высунув руку наружу, он выпустил бабочку и закрыл окно.
Этот маленький акт милосердия только еще больше разозлил Ханта.
Что же это за человек, если он выпускает на свободу насекомое и держит под стражей беспомощного, несчастного мальчишку?
Суньига встретился глазами с Хантом. Его взгляд оказался дразнящим и красноречивым, как если бы он произнес все вслух.
«Она одна из нас, — говорил взгляд. — Да, она наша, эта слабая бабочка, а не одна из этих богатых североамериканцев, с которыми мы вынуждены мириться и делать вид, что мы им рады. Не одна из этих грубиянок и грубиянов в их бесстыдно маленьких бикини и плавках, что наводняют страну как саранча, и остаются достаточно долго, чтобы мусорить и загрязнять. Они считают, что все здесь принадлежит им! Что все здесь устроено исключительно ради их блага, словно в огромном океанском парке развлечений. Веселите нас, следите за нами, деритесь из-за наших чаевых!»
Хант прервал этот недоброжелательный контакт взглядов, вышел в коридор и спокойно закрыл дверь. У противоположной стены, на твердой деревянной скамье сидела пара. Как только они увидели сенатора, то выжидательно взглянули на него.
Уинслоу в ответ отрицательно покачал головой и подошел к ним поговорить.
— Мне очень жаль, — негромко сказал Хант. — Я сделал все, что мог.
Женщина кивнула.
— Я знаю это, — храбро ответила она.
Она была худой и крепкой в кости, с прямыми карими глазами и старомодной химической завивкой. Если всмотреться в нее, отбросив в сторону небесно-голубой брючный костюм, белую синтетическую блузку с большим бантом на шее, ярко-фиолетовую оправу очков, можно было заметить черты ее предков-пионеров. В ней чувствовалась американская первобытная сила, гордость и вера в богатство.
Ханту пришлось это признать. Эта женщина была олицетворенной башней силы, вошедшей в поговорку.
Но вот ее муж, он совсем из другой оперы. Мужчина тяжело воспринял новость и не сделал попытки скрыть набежавшие слезы. Его жизнерадостный наряд курортника — желтые свободные брюки-гольф, гавайская рубаха буйной расцветки, бейсбольная кепка — никак не вязался с мрачностью и лишь подчеркивал трагедию того, что семейный отдых не удался.
Ужасно не удался.
«Этот человек разбит, — понял Уинслоу. — Если его сына скоро не выпустят, он очень быстро рассыплется на части».