Вторая сущность (Повести)
Шрифт:
Мои ноги точно вросли в землю. Я остановился.
— А тебе надо походить, надо, — почти отечески посоветовал Володя.
— Почему же?
— Чтобы выветрить хандру.
И я пошел, чтобы ее выветрить.
На третьем участке работала женщина — далеко, где-то за кустами и грядками. Поэтому Пчелинцев крикнул через забор на все садоводство:
— Изольда Марковна, в магазин сегодня хаживали?
— Нет, а что?
— Говорят, завезли диковинные консервы, моравская колбаса в перце.
Слово
— Спасибо, завтра сбегаю.
— Боюсь, что уже расхватали, — остудил Пчелинцев ее желание.
В четвертом доме никого не оказалось — уже неделю пустовал. Мы пошли к последнему ряду, к пятому. Правда, я не понимал, что могло помешать принести эти мешочки с любого конца садоводства. Или он намеревался обойти все дома?
— Городских пришельцев не люблю за что? Их не интересует, откуда берется хлеб с мясом, древесина с железом, вода с воздухом… Им вынь да положь. Живут как херувимы…
Он хотел развить мысль о городских херувимах, но мы уперлись в запертую калитку пятого дома. Мальчишка класса второго-третьего открыл ее живенько, скорее, не нам, а Чернышу.
— Кто дома? — спросил Пчелинцев.
— Мама. А можно ему дать сахару?
— Пес знаешь что ест? Только моравские колбаски.
— А мы их уже съели.
Володя положил руку на мальчишеские вихры и примял их задумчиво. Стекла его очков, металлические дужки, да и тугая кожа щек предвещающе блестели.
— Позови-ка маму.
— Зачем? — почувствовал что-то и мальчишка.
— Спрошу, чего ж она не оставила Чернышу моравскую колбаску…
Из дома вышла дородная блондинка во всем джинсовом — брюках, жакете и босоножках. То ли костюм был маловат, то ли такой был покрой, но женщина казалась спеленутой, и я не представлял, как она в него втиснулась.
— Пройдемте за изгородь, — предложил Володя, глянув на мальчишку.
Блондинка пожала — по-моему, очень рискованно для жакета — плечами и вышла на улочку.
— Зачем вы плюете в нашу душу? — спросил Пчелинцев, набычившись.
Даже в сумерках ее широкое и белое лицо заметно покраснело, вернее, потемнело.
— Не понимаю…
— Зачем вы свалили под сосну одиннадцать мешочков с отходами? На тачке везли?
— Все бросают в лес.
— В Литве берут под охрану видные деревья, обнажения пород и даже отдельные валуны. А вы под такой красавицей нагадили.
— Попрошу выбирать выражения!
— Он сказал в экологическом смысле, — поспешил вставить я.
— Нет, в физическом, — повысил голос Пчелинцев. — Буквально навалила кучу хлама, шишки-едришки!
Они дышали тяжело, будто работали на погрузке. Блондинка совсем потемнела лицом и с опаской поглядывала на Черныша, который урчал у ее ног.
Мной завладело
— Если завтра утром не будет убрано, то я приведу участкового.
— Хорошо, я уберу, — задохнулась женщина. — Но скоро общее собрание, и там напомнят, кто вы такой.
— А кто я такой?
— Сверчок, который должен знать свой шесток, — с чувством сказала блондинка и захлопнула за собой калитку.
Мы побрели по сумеречной улочке. Настроение мое, и так невысокое, упало вовсе. Неужели Пчелинцев, сообразуясь со своей теорией, получает удовольствие от подобных дрязг? Я глянул ему в лицо — он улыбался. Тут же деревянная ладонь упала на мое плечо, как сосновая жердь:
— Агнешка нас ждет, шишечки-едришечки!
Но Агнешка нас не ждала — принимала гостей. Уже виденного мною профессора-миколога, его жену и еще какую-то старушку, большую специалистку по сбору клюквы, оказавшуюся кандидатом химических наук.
Я успокоился. Вероятно, от тепла, от еды, от мятного чая с медом. Было выставлено два сорта наливки, к которой никто не притронулся. Агнесса потчевала неустанно, кстати и вида не подавая, что меж нами пробежала черная кошка. Старички шутили мягко, как-то старомодно и ели много пирогов. Почему-то так вышло, что каждый вспоминал смешные истории; вряд ли они блистали остроумием, но все смеялись раскованно. Я смеялся вместе со всеми, удивляясь: там, в городе, за сосняками, только бы вежливая усмешка тронула мои губы.
Из реплик я уловил, что подобные чаепития с поеданием пирогов бывают через день, и даже не это меня удивило — мало ли сбивается каких компаний… Но сюда ходили разные люди, и главным образом ученые. К сторожу. Не хотели сами печь пирогов? А я? Не хочу есть суп из пакетиков?
Громче всех смеялся Пчелинцев, слегка поухивая. Агнесса смеялась почти беззвучно, но темные глаза так горели, что ее смех казался не тише. Миколог заходился кашлем. Жена его и смеялась, и дубасила миколога по спине. Клюкволюбка отирала смешливую слезинку. И я хихикал радостно.
Вдруг меня осенило: да не над россказнями они веселятся, и все вспомянутые истории тут сбоку припека. Они смеются, потому что им хорошо. Тепло, пахнет деревом и мятой, пироги непередаваемого вкуса, кроличье рагу тоже непередаваемого, за окном сыпучая осень и гавкает Черныш… Да и где теперь попьешь чаю из трех, каждый раз новых, травок или кофе с козьим молоком? И еще, может, главное, — город был далеко, за валами и гривами сосняков.
Прохохотали мы до часу ночи. А когда я вышел в сад, то оказалось, что тьма там тьмущая, разгулялся знобливый ветер, сосняки шумят предостерегающе и домой мне идти неохота.