Вторая сущность
Шрифт:
— А у тебя тут хреново, шишка-едришка!
— Чем же?
— Окна мутные, стол пыльный, пол шершавый, и пирогами не пахнет.
— Мне и так хорошо. — Я шагнул к двери, как бы показывая путь.
— Это очень плохо, когда и так хорошо, — поучил он на прощание и сграбастал топор своей длинной механической рукой. — Приходи-ка, Антон, ко мне.
— Во сколько? — не удержался я от иронии.
— В девятнадцать ноль-ноль, — серьезно уточнил Пчелинцев.
— Сверим часы, — понесло меня.
Он сверил. И уже на крыльце медленно, для запоминания,
— Садоводство ученых, за продуктовым ларьком. Там меня каждый знает.
Будь он моложе, я бы всучил ему бочонок с недоеденным медом и выпроводил бы; будь я в форме, в той, в которой держался до этой поездки в сосняки… Пчелинцев замешкался, вытащил шариковую ручку, нашел светленькое местечко на подгнившем столбе и что-то написал. Видимо, свой адрес.
Когда он был уже за калиткой, я глянул:
Лес дороже серебра и злата. Сбережем его, ребята!Разумеется, я не пошел к нему ни в девятнадцать ноль-ноль, ни на следующий день. Высокие сосняки томились за моим домом. Я даже вставал рано — или не ложился вовсе — и бродил в них тихо, как по музею. Мне открывались внезапные картинки, увиденные глазами и не сразу принятые сознанием, потому что оно было не готово.
Лес, воздух и я, на которых пало отраженное от белых облаков восходное солнце, вдруг розовели до странной нереальности…
Кочка сухого белесого мха с воткнутым в бок красношляпным грибком, стоявшим вроде бы подбоченившись, как матрешка…
Развилистая сосна, у которой оба ствола переплелись, будто она сама себя обнимала…
Длинноногая корова с лошадиной мордой и сучковатым сухим кустом на голове — видимо, лось — смотрела на меня долго, неузнающе…
Два грибника на поваленной сосне ели огурцы с таким хрустом, будто валежник ломали…
Уже вечернее солнце, не закрытое редким сосняком, село не за горизонт, а каленым кругом опустилось прямо в густой черничник. Рукой подать…
И в лесах, и в доме я прислушивался. К чему? К тому, что свербило. К тишине, к одиночеству. Вдруг я открыл, что об этом самом одиночестве ничего не знаю — не знаю о том, чего жаждал и к чему так решительно сбежал. Разумеется, мне было известно, что есть одиночество физическое, когда ты без людей, и духовное, когда ты одинок среди людей. Физическое, духовное… Мое-то какое? Смешанное, что ли? Вопросы, как несдвигаемые сосны, крепко обступили меня…
Я рвался сюда, чтобы забыться и забыть. Почему же отысканное безлюдье я чувствую и вроде бы страдаю от него?
Брожу по лесу и сижу в доме — один. Но почему вечерами одиночество подступает так ощутимо, словно кто гигантский наваливается на дом? Почему в лесу одиночества почти нет? Неужели деревья мне заменяют людей? Или соснами изливается некая биологическая энергия, сходная с человеческой? Тогда не принимаю ли я сосны за женщин — округлы, стройны, загорелы, пахнут духами, то бишь смолой?.. Правда, высоковаты. Баскетболистки.
Физическое
А если все проще и все сложнее? Не обладает ли наша психика еще не отгаданным свойством — что-то излучать и что-то получать? Какую-нибудь живительную энергию, нужную, как витамины? Которая объединяет людей прочнее экономики? Невидимая и необходимая, как воздух? Тогда ни к чему разговоры и душеизлияния, достаточно лишь видеть друг друга — тогда все просто, как в арифметике, — ведь городскому человеку выпадает до десяти тысяч встреч; тогда ясно, почему там нет одиночества, — катайся в час «пик» и насыщайся; тогда в лесу человеку не выжить и с пищей — погибнет от психологического, что ли, авитаминоза. Тогда и я не выдержу.
Мне пришел на ум Пчелинцев — его недоеденный мед еще темнел в бочонке. Единственный знакомый в этих сосняках. Он назвал три свои должности, живет в садоводстве ученых… Странный, поучает в очках… И меня осенило стукнуло — да он ученый. Есть такие моложавые академики-чудаки, которые отпускное время вкалывают косцами в деревне, сторожами в садах и рабочими в экспедициях.
Дождавшись вечера, я пошел. К девятнадцати ноль-ноль. Дорогу он расписал так, что за полчаса я дошагал до скромненьких ворот с жестяной вывеской «Садоводческое товарищество „Наука“».
Не поселок, не деревня, не турбаза… Цветные домишки лежали среди зелени, как раскиданные кубики. Оград почти не было, вместо них тянулись стенки шиповника, заросли черноплодки, а то и проще — рядки цветов. И везде флоксы разных оттенков.
Я шел по улице Математиков, удивляясь безлюдью. Потом свернул на улицу Химиков, затем на Кибернетиков, на Философов… Я уже надеялся встретить улицу родных мне юристов, когда увидел Пчелинцева — на улице Биологов. Он разговаривал с дородным мужчиной в соломенной шляпе, мексиканской. Я замешкался, но Пчелинцев ткнул пальцем в землю рядом с собой, как яму наметил рыть. Я подошел. Они продолжали свой разговор, будто меня и не было.
— Сосна росла на его участке, — сказал мужчина с некоторым нетерпением.
— А любовались ею всем садоводством, — перебил Пчелинцев.
— …росла на его участке, и он выкорчевал дерево на законном основании.
— Нет, обязан был взять разрешение.
— Что вам далась эта сосна! — в сердцах бросил мужчина.
— Она кислород выделяла.
— Он посадил черноплодную рябину, которая тоже выделяет кислород.
— Да нужен ему кислород, как вам тушеные мухоморы. Он из этой черноплодки гонит «Тещину кровь».