Вторая сущность
Шрифт:
— Понюхай.
Пчелинцев взял со стола охапку травы, которая топорщилась пиками, — в нос мне ударил крепкий, прямо-таки осатанелый запах, которого я, разумеется, не знал.
— Багульник. А эта?
Желтые невидные цветочки на тонких стеблях — запах чуть спиртовой, будто яблоко с морозца.
— Зверобой. А эта?
Какие-то кремовые пупырышки, очень знакомые, с сильным, слегка больничным запахом.
— Ромашка. Эта?
Зеленые, свяленные и потемневшие листья, от которых потянуло глухой горячей ямой и детством.
— Крапива. Вот?
От шершавых, уже высушенных листьев, с матовым налетом на
— Листья малины. Ну а это?
Перед моим носом возник гномик в шляпочке — от него пахло землей, мхом и старой древесиной.
— Гриб, — тут уж я догадался.
— Цельный сушеный боровичок.
— Володя, пора к столу, — позвала из сумерек Агнесса.
Я верил в объективность мира. Но знал и то, что мы редко постигаем эту самую объективность. — все зависит от нашего взгляда в тот момент, который заключает в себе и какой-то свой угол зрения, и состояние нашей души, и настроение, и посылы ума. Садясь за стол, за деревянную скатерть, я вдруг глянул на Пчелинцева иным взглядом, невесть откуда взявшимся, — может быть, трав надышался? Или обед предвкушал? Теперь к его острым ушам, к жилистой длинной шее, к узким глазам за прямоугольником очков, ко всей его механической настырности я не чувствовал прежней неприязни. Он даже показался мне смущенным. И в этом его смущении мне приоткрылось еще что-то, не перелагаемое на слова и фразы.
В конце концов, я уехал не только от людей — я уезжал и от себя. От себя, говорят, не уедешь. Но я знал способ… Чтобы спастись от своей персоны, нужно отыскать как бы противоположного человека — такого, у которого все не как у тебя. Например, Пчелинцева.
— Антон, вы какую наливку попробуете? — спросила Агнесса.
— Какую вы, такую и я.
— Мне нельзя, а Володя не пьет.
— Тогда не буду, — вяло отказался я.
— Проси морошковую, не ошибешься, — подмигнул мне Пчелинцев.
Морошковая наливка походила на чуть разжиженный мед — такая же густая и янтарная. Казалось, кроме сладости и аромата, да еще терпкого привкуса — горькое болотце? — в ней ничего не было. Но в ней было. После рюмки я вдруг застеснялся Агнессиных больших глаз, которые при свете увеличились еще больше. И деться от них некуда. Тем более что Пчелинцев молчал, позабыв про гостя, уминая вторую тарелку грибного супа.
— Он ест раз в день, но с волчьим аппетитом, — заметила Агнесса, радуясь.
То ли от наливки, то ли от пряного грибного пара, но во мне тоже прорезался волчий аппетит. Таких супов я вообще не едал. А хозяйка уже подавала тушеного кролика с брусникой.
— Хорошо живете, — сказал я, решив передохнуть.
— Почему бы нам не жить хорошо? — удивился Пчелинцев.
— Бывают семьи с недостатками да нехватками…
— Лодыри. — Он сердито вонзил вилку в свою порцию кролика.
— Ну, необязательно, — усомнился я.
— Обязательно!
— Обязательно, — подтвердила жена спокойно, как бы приглушая громкость Пчелинцева.
— Я вот в трех местах вкалываю: рабочим в лесхозе, электриком и сторожем в садоводстве. Правда, сторожем оформлена Агнешка. Да еще хозяйство. У Агнешки двое детей и опять-таки хозяйство.
Он умолк, занявшись кроликом. Кстати, нежным и сочным, сползающим с косточек от прикосновения вилки.
— Ты сколько спишь? — спросил Пчелинцев.
— Как придется, — ответил я и задумался
— Во, шишки-едришки, даже не считаешь! А я летом сплю пять часов. Зато у нас все свое. Мясо — держим кролей. Молоко — две козы и козел к ним. Картошка, фрукты, ягоды, грибы… В аптеку не ходим — травами хвори пользуем. Вот и мебель своя, и мед, и банька есть… И деньги, сколько надо. Кроме работы я и лекарственные травы сдаю, и метлы вяжу, и шишки собираю на семена — по деревьям не хуже обезьяны скакаю. За прошлую зиму триста кило собрал. Кстати, из тонны шишечек-едришечек вылущивается всего десять кило семян…
— Володя, ты человеку аппетит перебьешь разговорами.
— Она библиотечный институт окончила, — объяснил Пчелинцев ее заботу о моем аппетите. — Грибы сдаю, а за тонну сушеных белых грибов за границей дают сто тонн пшеницы. С этого лета стал я разводить маралий корень. А его принимают по пяти тысяч за килограмм…
В окно громко постучали. Агнесса вышла, но тут же воротилась.
— Володя, Семеновым дверь не открыть.
— Шишки-едришки! Заваривай чай, я рысью…
Он ушел, оставив меня доедать кролика под надзором огромных глаз жены. Теперь мне казалось, что в этом взгляде был какой-то новый смысл — не просто сторожиха глазела на свежего типа, а образованная женщина изучала образованного мужчину. В конце концов, мы с ней оба гуманитарии.
— За вечер раз пять вызовут. И ночью его будят.
— А вы давно здесь живете?
— Шесть лет. Оля тут родилась.
— И прописаны в этом доме?
— Нельзя, садоводство. Прописаны в Первомайке, в общежитии.
— Там раньше и жили?
— Что вы… Мы в городе жили, в трехкомнатной квартире.
— А где она?
— Кто?
— Трехкомнатная квартира.
— Бросили и уехали сюда.
Я смотрел на ее лицо, намереваясь получить дополнительную информацию к легко сказанным словам. Но ничего не увидел, кроме подмеченной несоразмерности, — таким глазам пошли бы крупные черты. В конце концов, я и сам бросил трехкомнатную квартиру и приехал в сосняки. На полтора месяца.
— Бросили — в смысле пустили жильцов или оформили бронь? — все-таки уточнил я.
— Да нет, сдали государству.
— Почему же?
— Я заболела. Врачи прописали сосновый воздух. Я противилась, но Володя в три дня покончил со всеми делами.
— Как же… бросили город, жилплощадь?
— А вы бы не бросили ради близкого человека?
Я забыл, что говорю не только с образованной женщиной, но и с женой Пчелинцева. Наша беседа готова была свернуть на тряскую для нервов колею. Про любовь, счастье, жертвенность, смысл жизни… На подобные темы я свое отговорил: определять, например, смысл жизни — что спорить о количестве чертей на острие иголки. Поэтому, промычав нечто заумное, я перевел разговор:
— А кем вы работали?
— Я в библиотеке, а Володя механиком на заводе. Он ведь на все руки мастер. Слесарь, токарь, наладчик… Директор меня вызывал и Володю просил остаться.
Я вспомнил свой афоризм: лучше всего человек характеризуется тогда, когда он кого-нибудь характеризует. Правда, тут жена говорила о муже.
Вернулся Пчелинцев, разрушив нашу тихую беседу, И в доме сразу пошумнело.
— Дверь у них заело. Есть же люди, шишки-едришки, у которых не руки, а щупальца. Ощупать гайку могут, а навинтить нет.