Второгодник
Шрифт:
— Скоро станет известно, что за тобой никого нет, и тогда…
— Ну, если у кого совсем крыша поедет, а так нет никакого смысла. Прекратите помогать, и система сама меня убьет.
— С чего вдруг?
— Не помогайте мне выйти на западные рынки, не помогайте мне получать валютную выручку, не решайте законодательно вопросы частной и кооперативной собственности, начните придерживаться буквы закона и выяснится, что школам нельзя заниматься коммерческой деятельностью… Хватит? Половина этих пунктов тянет чуть ли не на "вышку". Так что я им не опасен, и, если за мной никого нет, они, скорее всего, успокоятся.
— Так что идите, доложите, что все их игрушки шиты белыми нитками и выеденного яйца не стоят, как и они сами.
— Все, хватит, я ничего не слышал! Я никому ничего докладывать не буду, пока сам не пойму! Работаю в секции, и не надо ничего афишировать! До свидания, — Иванцов резко встал и вышел, плавно прикрыв дверь.
— Зря ты так разошелся! Проблем бы не было… — Нонна засуетилась по-матерински. Я и сам понимал, что сорвался, но достали подсылы, чтоб их!
Конечно, у меня было второе дно с идеей о Витязях — я начал готовиться к лихим девяностым, а там без своей армии не обойтись. Пока неизвестно, повернутся ли события в другую сторону или нет, но надо исходить из худшего… Один район, Кингисеппский, мы витязями охватим, еще три-четыре района и даже области попытаемся, а на большее загадывать невозможно, потому что слишком много вариантов развития событий. Попробуем свить гнездо реформ и вырастить птенцов…
Наконец-то удалось освободиться, чтобы отвезти маму в Ленинград, а то она вся извелась: "Как там Мишенька? Как там Мишенька?" Мишенька — это мой папа, Мелешко Михаил Васильевич.
Папа серьезно болен алкоголизмом. Тот, кто не отличает его от пьянства, счастливый человек, ибо не видел, что это такое. Зрелище совершенно жуткое, и ни к чему его описывать, лучше вам оставаться в неведении. В том своем детстве я не знал, что такое алкоголизм, и папины мучения казались мне распущенностью и безволием. Я стыдился его и старался избегать. В итоге, в моей жизни он пролетел параллельным курсом, не оставив следа. И только сейчас мне с очевидностью стало понятно, что, уезжая на заработки на Север или нанимаясь в рейс матросом, папа хотел избавить нас с мамой от зрелища себя в момент кризиса — не могу справиться с собой, так пусть хотя бы не видят.
Я боялся этой встречи и хотел ее. В той жизни, уходя в училище из увольнения, я расстался с ним со словами: "Да чтоб ты сдох!". Больше мы не виделись, через два дня он умер. С этим тяжело жить! Очень! И вот сейчас мы встретимся, причем на одиннадцать лет раньше того рокового дня. Много лет эти слова изводили меня, но простить себя не получилось… Ноги трясутся, как у школьника на экзамене.
Мне повезло, если можно так выразиться, папы не было дома, а это значит, что он не в запое и у меня есть в запасе еще часок другой. Мои грустные мысли попросту вылетели их головы, едва я вошел в квартиру. Сначала меня потряс тот самый, до боли родной, запах квартиры детства. Что вы почувствуете, если черно-белую трагедию, над которой вы роняете скупую слезу, внезапно сменить на азартную цветную комедию? Добавьте пару ноликов в конце, и вы получите представление о силе эмоций, которые кипели внутри меня. Не знаю, кто как, но я свое детство всегда вспоминал тепло, со светлой ностальгической грустинкой, и вдруг кто-то подарил вам возможность дотронуться до него рукой, понюхать и даже лизнуть… А еще можно обнять молодую маму!!!
Маленькая (27 метров) хрущевка в 1967 году казалась роскошным жильем. Г-образный трехметровый коридорчик мимо совмещенного санузла упирался в шестиметровую кухоньку,
Комната представляет собой прямоугольник размером шесть шагов на четыре. Слева два шага съедаются огромным трехстворчатым шкафом, которым прижата к стене моя кровать. Все свое детство я пытался подглядывать из-за шкафа, чтобы посмотреть телевизор, который был постоянно включен. Я помню, что подсматривал, помню, что тратил на это занятие много времени, но вспомнить то, что видел, не могу. Получается, что телевидение, радио, зарубежные станции, Битлы и остальные прелести массовой культуры не оставили во мне ровным счетом никакого следа. Все это притопило меня значительно позже. Первый магнитофон появился только в качестве свадебного подарка, а коротковолнового приемника и видеомагнитофона так и вовсе никогда не было. У позднего познания музыки, фильмов и прочего искусства есть свои прелести, потому что более-менее понятно, что прошло проверку временем, и воспринимать их можно не только детскими чувствами, но и взрослым разумом. Мне никогда не было жалко отсутствия теле-радио-искусства в своем детстве.
Вторым потрясением стал письменный стол с возвышавшимся над ним самодельным стеллажом для книг, выкрашенным в жуткий грязно-оранжевый цвет. Я сел на стул и погладил рукой старого верного друга. Когда мы с мамой уезжали, ни стола, ни стеллажа еще не было. Папа сделал-купил их, чтобы задобрить маму, и чтобы мы вернулись. Стол со стеллажом для меня — синоним детства, так много всего за ним переделано. Большую часть времени, находясь дома, я делал уроки, сидя за ним. Для полного совпадения осталось только прикрутить к стеллажу лампу, которую я обожал за яркий свет и уютное тепло, которое она излучала. Пока же стол новый и не тронут моей активностью.
Еще одной достопримечательностью квартиры является маленький балкон. Папа отделал решетку волнистым зеленым пластиком, что предопределило его как место моего ночного сна. Я там спал на сложенных подушках от оттоманки до поздней осени, едва ли не до первых заморозков. В школе все завидовали, что у меня есть такое здоровское место для сна, к тому же с балкона открывался отличный вид на старинное Смоленское кладбище. Даже в 1967 году оно было популярно! На нем якобы похоронена Арина Родионовна, няня Пушкина, и здесь в часовенке, рядом с Церковью, обреталась Ксения Петербургская Блаженная, канонизированная в 1988 году, поэтому на нем всегда было много паломников. Даже в советское время.
Дворы пока еще не скинули налет недавнего строительства, а посаженные деревца не набрали силу и не закрывали даже вторые этажи зданий. Я не увидел своих любимых канадских разноцветных кленов, которые посадил папа на каком-то субботнике, но зато на проводах и на снегу — повсюду сидят снегири с ярко красными грудками. В мои времена они куда-то пропали и унесли с собой что-то очень важное. А тут, вот они, сидят голубчики!
Я отпросился у мамы пойти погулять, благо это никогда не было проблемой, мне всегда было позволено идти куда угодно, не спрашивая об этом, надо было только вернуться к наступлению темноты, а в белые ночи — к девяти часам. В этот раз уйти далеко не удалось, потому что рядом с подъездом я столкнулся с папой.
— Сынок! Ты? — подойдя к нему, молча обнял его в том месте, которое неловко называть при женщинах. Мы замерли, и очень не хотелось, чтобы это мгновение кончилось, но…
— Сынок, а мама дома?
— Конечно, папа, куда ж она…
— Прости меня, сынок. За все! Я постараюсь, чтобы вы со мной так не страдали.
— Да ладно, папа, тут не прощать, а лечить надо. Это просто заболевание, и тебе с ним трудно справиться без лекарств.
— Что ты говоришь? — папа немного отстранился и посмотрел мне в глаза. — О чем ты?