Второй ошибки не будет
Шрифт:
Весь день размышляю, не лучше ли сделать, как говорит Алина Петровна? В конце концов, если бы меня попросил о таком прежний начальник, то… Задумываюсь, согласилась бы я или нет, и успокаиваюсь только, когда понимаю, что Олег Иванович ни при каких обстоятельствах не предложил бы мне подобного. Если бы уж совсем край, то сам бы взял грех на душу.
С другой стороны, кому хуже от того, что пострадавшего признают трезвым? Вот если бы наоборот, трезвому нарисовать среднюю степень опьянения, тут да, а так-то…
Благое дело сделаю, принесу успокоение родным и, как
Нет, не буду ничего исправлять. Профессиональная честь – единственное, что у меня осталось в этой жизни, если я и ее пущу на ветер, как все остальное, то можно сразу в петлю.
По дороге домой притормаживаю возле кондитерского отдела. Нечего мне там делать, но надо же как-то вознаградить себя за пережитое волнение, поэтому захожу внутрь и покупаю небольшой квадратный тортик с розочками. В программе телевизора сегодня вечером заявлен хороший фильм, буду смотреть его под чай с тортом, и хоть полтора часа отдохну от глухой ненависти, бесплодных сожалений и смутных тревог.
Дома переодеваюсь в любимый фланелевый халат, ставлю чайник и, пока он закипает, пробегаю глазами по книжным полкам. Фильм начнется только через час, а пока единственное спасение от беспросветности бытия – это книга.
Смотрю на корешки, но ничего не вдохновляет. Вздыхаю. Нет мужа – значит некому собрать двадцать килограммов макулатуры, чтобы получить талон на хорошую книгу, и подруг нет, обмениваться не с кем. Тоска…
Вдруг раздается резкий звук. Черт, ко мне так редко ходят гости, что я не сразу соображаю, что это дверной звонок. Я заглядываю в глазок, и сердце екает. На площадке нетерпеливо переминается с ноги на ногу Мануйлов, дражайший супруг Алины Петровны. Когда-то я мечтала об этом, но сегодня слишком хорошо понимаю, зачем он здесь, поэтому отбрасываю мысль переодеться и открываю прямо так, в халате.
Войдя, он озирается и тяжело вздыхает. Красивое лицо мудро, печально и доброжелательно. Я выдавливаю из себя ностальгическую улыбку, хотя знаю, что единственное, что он сейчас испытывает, это сожаление, что проблему нельзя обсудить по телефону.
– Ничего не изменилось, – произносит он, садясь на старый венский стул.
Я остаюсь стоять. Делиться с ним своим тортиком не собираюсь.
Выдержав эффектную паузу, гость насупливает брови, отчего становится особенно похож на артиста Тимоти Далтона из многосерийного фильма «Джен Эйр», который недавно показывали по телевизору.
– Что это за выходки ты себе позволяешь? – сурово спрашивает он.
Пожимаю плечами.
– Алина – твоя начальница, нравится тебе это или нет, и ты обязана делать то, что она говорит.
– Извини, но в данном случае это не работает. Она может поручить мне провести экспертизу, при соблюдении определенных правил может приказать мне сделать это сверхурочно, может по производственной необходимости перевести меня на другую работу, словом, довольно много
Мануйлов закидывает ногу на ногу, глядит на меня исподлобья и бурчит, что не надо притворяться дурой и объяснять ему прописные истины.
Я пожимаю плечами и не понимаю, больно мне или нет. Вроде что-то ноет, как старые шрамы на непогоду, но не тянет даже на тень былых страданий.
– Ты где вообще живешь? В хрустальном замке?
– Как сам видишь, нет.
– Так какого черта выделываешься, как вошь на гребешке? Можно подумать, ты ни разу не мухлевала с результатами!
– Ни разу.
– Да ладно! – Он смеется, раздельно выговаривая каждое «ха», будто выбивает азбуку Морзе, – никогда в это не поверю.
– Дело твое.
– Ты вообще понимаешь, какие это люди и что они с нами сделают, если мы не пойдем им навстречу?
Я смеюсь:
– Да? И как, интересно, они собираются сделать мою жизнь еще хуже, чем сейчас? Лично мне такой способ неведом.
– Будешь дальше выделываться, так немедленно узнаешь.
– Слушай, дорогой, – говорю я, – ты так хорошо по мне проехался, что уверяю тебя – даже если меня расстреляют, будет только лучше.
Мануйлов морщится:
– Знаешь что, Иннуля, не надо песен! Мы оба знаем, кто из нас виноват.
Пожимаю плечами. Видимо, имеюсь в виду я, что ж, ничего нового. Одинокие люди всегда сами во всем виноваты. Мой гость шарит по карманам и, не спросясь, закуривает. Я молча смотрю, как он привычным, машинальным жестом подвигает к себе хрустальную пепельницу. Да, она стоит там же, где и шесть лет назад, я не выкинула ее и не разбила, хотя сама не курю. Он закидывает ногу на ногу, стул под ним тоскливо скрипит. Потяжелел седок, заматерел…
– Сейчас не время сводить старые счеты, – бросает Мануйлов между затяжками, – и от твоего ослиного упрямства пострадаешь, кстати, прежде всего ты.
– Спасибо за заботу, но не волнуйся обо мне. Я привыкла к неприятностям.
– Значит, нет?
– Нет.
Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.
Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.
– Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.
Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.
– Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.
Я делаю вид, что смеюсь:
– Простите, а у нас разве вернули крепостное право?
– Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.