Второй после Бога
Шрифт:
Я счел, что наступил удобный момент, и спросил:
– Вы, наверное, знаете, где на кладбище покоятся люди из нашего прихода?
Глоструп взглянул на меня, словно хотел что-то спросить, но вместо этого вышел на кухню, чтобы разжечь трубку. Вернувшись, он сел и долго пыхтел, раскуривая ее, наконец с удовлетворением кивнул и откинулся в кресле.
– Хочешь узнать, где ее могила? – спросил он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. Потом выдохнул дым и сильно закашлялся. Я не знал, что хуже, этот кашель или непрерывный свист у него в груди. – Почему? – спросил он.
Я был готов
– Потому что она – моя мать. Я хочу знать, где она покоится. Разве это так странно?
– Нет… нет, конечно, не странно, – буркнул пастор в трубку и поднял голову. – Что ты помнишь?
– Помню? Что вы имеете в виду?
– Что ты помнишь о том времени… когда она умерла?
Я медленно покачал головой.
– Ничего. – Я встал со стула, подошел к окну и взглянул на фьорд. – Мое детство похоже на остров Бастёйен в такую погоду, как сегодня. Я знаю, что он есть где-то там, в тумане, но я не вижу его.
– Я не знал твою мать, Петтер, – сказал пастор у меня за спиной. – Она не часто бывала в церкви, вообще не часто показывалась среди людей. – Он сильно закашлялся. – Но она была хорошая мать, заботилась о тебе и желала тебе добра, это ты должен помнить.
Откуда он это взял, если не знал ее?
– Как она умерла?
Пастор встал:
– Мне надо вернуться к моей работе, я собираю все свои проповеди в одну книгу для тех, кто нуждается в слове Божием вне стен церкви.
Я стоял, опустив голову.
– Пастор, – нерешительно сказал я. – У меня есть один вопрос… если только… – Я поднял на него глаза, и он почти незаметно кивнул мне. Я опять уперся глазами в пол, стараясь найти нужные слова под стульями или за дверью. Робко кашлянул. – Если… если человек спрячет алтарный хлеб и будет ждать, что он подействует… вне стен церкви… если съест его не сразу?..
Он понял, что меня волнует, кивнул, пососал трубку и отложил ее – она уже погасла.
– Мартин Лютер где-то сказал, что если отделить Слово от элементов и посмотреть на них вне Слова, они будут всего лишь обычным хлебом и вином. Но если при этом будет Слово, они в силу этого Слова, несомненно, будут телом и кровью Христовой. То есть Лютер считал, что вера превращает хлеб в тело Христово, человек принимает и ест тело Христово. Если же ты его не съел, но забрал с собой и вынес из Дома Божия, он перестанет быть телом Христовым, а будет лишь кусочком хлеба или печенья. – Пастор Глоструп серьезно поглядел на меня: – Если же хлеб все-таки обладает известной силой, ибо находился в Доме Божием и был освящен, тогда… все возможно. Пути Господни неисповедимы, – задумчиво сказал он, словно в этих словах содержались новые мысли, и он радовался, постигнув их глубину.
– Спасибо, – пробормотал я, чувствуя тепло во всем теле. Мне уже не казалось, что на каждом плече у меня лежит по мешку с зерном.
Он обнял меня за плечи и подвел к двери.
– Ты найдешь ее под деревьями к востоку от церкви, возле ограды. Деревянный крест. – Он пожал мне руку. – Ступай с Богом, дорогой Петтер, – сказал пастор и закрыл за мной дверь.
Крест стоял к востоку от церкви, под деревьями, у ограды. Все было так, как сказал пастор. Спрятанный в углу, скрытый тенью, вдали от церкви, насколько
1689. Нож выпал у меня из руки, но я этого даже не заметил, и заморгал, чтобы лучше видеть. 1689! Моя мать умерла в 1689 году! Я с недоверием смотрел на эти цифры, считал в уме, но… Мне тогда было уже восемь лет! Я был уже не маленький мальчик, которого держат на руках, я был уже большой и должен был помнить.
Я долго сидел и смотрел на крест, на цифры и пытался увидеть в них что-то другое, пытался заставить их что-то мне рассказать, пытался вспомнить то, что знал восьмилетний ребенок, но мне это не удалось.
Глава 18
Когда я вернулся к церкви, возле нее стояла незнакомая лошадь, я вошел внутрь и слева под галереей увидел какого-то торговца, согнувшегося в глубокой молитве. Нунций стоял перед большим изображением возле кафедры проповедника.
Я беззвучно опустился на ближайшую скамью, скинул с плеч плащ и постарался расслабиться. Мне всегда нравилась церковь в Бёрре. Ее белые, покрытые известью стены как будто увеличивали пространство, делали его внушительным, а запрестольный образ обладал красотой, согревающей своим теплом всю церковь. Многие годы этот образ будоражил мою безудержную мальчишескую фантазию, и, пока пастор читал проповедь или катехизис, я сочинял сказки, в которых действовали эти почти живые фигуры. Галерея – это уже новшество, подумал я, глядя на колонны, несущие низкий потолок. Верующим потребовалось больше места, хотя и так почти все пространство занимали скамьи. На алтаре сверкала новая, до блеска начищенная серебряная чаша. С потолка свисала новая ветвистая люстра. Наверное, приход разжился деньгами.
Нунций оглянулся, обнаружил меня и жестом подозвал к себе.
– Переведите, пожалуйста, этот текст, – попросил он и показал на “Видение короля”.
Я прочитал текст:
Сей образ презрения и страстей, коим Спаситель наш Иисус Христос подвергся нас ради и кои претерпел, явился мне в восьмой день декабря рано утром в доме Русенбурга, и я вознес Богу молитву о милости к Евангелической церкви.
Христиан Четвертый. Милостью Божией повелитель Дании. А также король Норвегии.
Я перевел ему это на немецкий.
– Значит, королю Христиану Четвертому во время утренней молитвы было видение и после того он написал эту картину?
– Да, он увидел, сколько презрения и страданий претерпел Иисус Христос ради нас.
У нунция в уголках губ притаилась улыбка.
– Иными словами, вы срывали и сжигали изображения святых, людей, которые отдали свою жизнь за Бога, но выделили место в Доме Божием для видения светского князя, короля, только потому, что он увидел то, что увидел бы каждый христианин, ведущий жизнь в молитвах и самоограничении?