Второй после Бога
Шрифт:
– Да, она умерла в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. Это верно, Петтер. А хозяин приехал в усадьбу и принял обязанности смотрителя дорог и проводника в девяностом или даже в девяносто первом, я уже и не помню. Это верно, они никогда не встречались. – Он посмотрел на меня. – Да, это верно.
– Отчего она умерла?
Сигварт не ответил. Я решил, что он даже не слышал моего тихого вопроса, и уже хотел повторить, когда его взгляд вдруг стал твердым.
– Тебе не надо этого знать. Зачем тебе это, почему ты спрашиваешь? Уезжай завтра, забудь усадьбу Хорттен, забудь нас и живи себе с миром. Я ведь вижу, что тебе здесь плохо. Ты солгал своему профессору, когда сказал, что тебе тут хорошо. Зачем бередить старые раны?.. – Он тяжело перевернулся на бок, вытянулся и натянул
– Сигварт! Это была моя… я должен знать… – Я задохнулся. – В заповедях сказано “Почитай отца твоего и мать твою”… Я хочу следовать заповедям, но как… как мне почитать их, когда я ничего о них не знаю, почти ничего. Мне никто ничего не говорит… – Я замолчал, умоляюще глядя на него и боясь пошевелиться. Одна корова зачавкала во сне и повернулась, привалившись к деревянной перегородке между стойлами, перегородка затрещала. Где-то в ночи затрубил лось, другой издалека ответил ему. Я не сводил с Сигварта глаз. Ждал. Молчал. Только смотрел на него.
– Была зима, Петтер, – медленно проговорил он. – Сильный мороз. Самый сильный на нашей памяти, так говорили старики. Восточный ветер нес холод. Печи и очаги топили, как никогда. И в Хорттене тоже.
Никто не знает, как это началось. Ленсман считал, что пожар начался на сеновале, искры из трубы задуло на солому, и она вспыхнула. Сеновал, хлев, да и вообще большая часть усадьбы неожиданно оказались объяты огнем. Языки пламени лизали небо, загорелись даже деревья в лесу, да-да, даже у нас здесь, далеко от Хорттена, мы почувствовали жар и бросились туда, чтобы помочь. Вывели из конюшни лошадей. Тогда конюшня стояла не там, где сейчас. Но коровы… они мычали как бешеные, а мы не могли войти в хлев… не могли ничего поделать… Понимаешь, бухта и часть фьорда были покрыты льдом, достать воду было невозможно. Хозяйка усадьбы, Будель, выбежала из дома с двумя маленькими дочками. Но ее муж, Торд… он так и остался в доме, в огне. Хотел слишком много унести с собой, говорили люди, – бумаги, деньги, что-то еще, не знаю. Твоя мать… – Сигварт открыл глаза. – Твоя мать, Петтер, не успела выбежать. Ее каморка находилась между хлевом и сеновалом и…
Я не спускал с него глаз, с его губ. Следил, как они шевелятся, произнося слова. Наконец они перестали шевелиться. Он замолчал.
Я ждал, надеясь, что он продолжит рассказ, но он молчал.
– А что… что было со мной? Где?..
Сигварт глянул на меня со странным выражением лица, почти с удивлением, он смотрел на меня, словно хотел навсегда запомнить мое лицо, впивался глазами в каждую черту, потом изобразил гримасу, которую можно было принять за улыбку.
– Правда, где ты был в это время? Ты тоже выбежал из дома. Сумел выбежать. – Его глаза смотрели в темноту у меня за спиной. – Да, ты сумел выбежать. Мы знали, что тебе это удалось, потому что не обнаружили тебя в сгоревших руинах. Но каким образом тебе это удалось… это известно одному Богу. Мы тебя не нашли.
– Меня не нашли? – громким шепотом спросил я. – Значит, меня не было среди тех, кто помогал тушить пожар?
– Нет. Ты исчез. Тебя не нашли. Нигде не нашли.
– Но… – Я вдруг онемел. Искал в памяти языки пламени, жар, восьмилетнего мальчика, который потерял маму, звал ее, кричал, плакал… и не находил ничего, ни одного смутного воспоминания. Ни единого.
– Тебя нашли лишь три дня спустя, далеко, на Бастёйене. Ты прятался на сеновале у Кристенсенов, завернулся в шкуры, что лежали в санях. Говорили, что ты был едва жив. Наверное, ты ночью перебежал туда по льду. Слава богу, что не замерз. У тебя на затылке была большая рана, словно на тебя упало бревно. Одна рука сильно обгорела, и рана воспалилась. Много дней, а может и недель, тебя трепала лихорадка, и ты не приходил в сознание. Всю зиму ты пролежал в усадьбе на острове. Тебя там выходили.
Я с удивлением посмотрел на свою руку, шрам… Я всегда думал, что он остался у меня после драки с Нильсом.
– Пробст заплатил им за тебя, не удивляйся… пастор Глоструп, он собрал денег, чтобы помочь и Будель с дочками пережить ту зиму. Будель уехала к своей сестре и зятю, и я не знаю, как в дальнейшем сложилась их жизнь.
Сигварт
– Ленсман расспрашивал тебя. Но ты ничего не помнил, ни пожара, ни того, что случилось в ту страшную ночь… и даже того, что было раньше, за несколько дней до пожара, вообще ничего. Не уверен, что ты помнил собственное имя. Пастор Глоструп считал, что тебя надо оставить в покое и не напоминать о случившемся, что тебе лучше все забыть. Ленсман перестал копаться в этом деле. Твою мать похоронили, когда ты еще лежал на Бастёйене в полном беспамятстве. Поэтому ты и не помнишь ее похорон. Ты остался на острове, работал, тебя там кормили, так прошли лето и осень. Кристенсен был хороший мужик. Потом в Хорттен приехали новые хозяева.
У меня странно зашумело в ушах, я хотел поднять руки, но был вынужден за что-то ухватиться, за край топчана, чтобы не упасть, обессиленный, полумертвый…
– О господи, Петтер! – Сигварт быстро сел, схватил меня за плечи, сжал, горько бормоча, что я сам заставил его все рассказать, что он предупреждал меня, говорил, что мне ни к чему это знать.
– И так, – я покашлял, чтобы прочистить горло, – так я вернулся обратно в Хорттен…
Сигварт сел и обнял меня.
– Хватит, Петтер. Не надо больше об этом. Я и так сказал тебе слишком много. – Он прижал мое лицо к своей небритой щеке. – Бог покарает меня за мой длинный язык. О господи, Петтер! – Он качал меня в объятиях, и я вспоминал, как часто это бывало в детстве и потом, когда я был уже подростком, он качал и убаюкивал меня, и мне хотелось, чтобы так было всегда; я почувствовал, как на меня нахлынули воспоминания, что-то растопили и освободили во мне, и это вылилось в слезах, я плакал, плакал, плакал, а Сигварт обнимал меня, гладил по спине и бормотал:
– О господи, Петтер, о господи, что я наделал.
Воскресенье 28 октября
Год 1703 от Рождества Христова
Глава 21
Облака неслись мимо осенней луны, как жирные чайки, ветер рвал волосы и одежду. Он свистел в верхушках деревьев, ломал ветви и швырял их в небо. Внизу, в темноте, стонала и пенилась вода, но я ничего не видел. Осенний шторм налетел неожиданно, пока я сидел у Сигварта, этот не очень-то и сильный шторм предупреждал о том, что нам преподнесут осень и зима. Ветер проникал под одежду, продувал насквозь, и я ощущал себя как дуршлаг. Тем не менее я остановился у высокого ясеня и сел, мысленно снова слушая голос Сигварта. Слушал, как он говорит, что Петрине Олюфсдаттер не сожгли как ведьму, не сгноили в тюрьме как преступницу, что она не была бесчестной мошенницей – нет, она была обычной работницей, которая родила незаконного ребенка. И погибла во время пожара на усадьбе, как многие погибали и до нее. Она стояла у позорного столба, это верно, ее приговорили к этому, как распутную женщину, но после этого она исправилась. Будель и Торд из усадьбы Хорттен взяли ее к себе, хотя она была падшая женщина, и заботились о ней и обо мне. Они оставили ее у себя, несмотря на то что молва о ней прокатилась по всему приходу, сделав Петрине пугалом для всех уважаемых людей. Хозяева Хорттена оставили ее у себя, потому что она была хорошая и работящая женщина, сказал Сигварт, вытащил бутылку и сделал глоток, а потом протянул бутылку мне. Работящая и порядочная, никогда не брала ничего чужого. Выносливая, каких мало, да, пока не начала кашлять…
Кашель. Его я помнил. Глухой, режущий, словно он разрывал ей все нутро. Я сидел под ясенем и вспоминал его, этот кашель, вспоминал, как долго не проходил приступ. Как же этот кашель мучил меня! Все эти годы он был моим единственным воспоминанием. Я сидел у нее на коленях, и она начинала кашлять…
…меня обнимала рука, теплая, ласковая рука, она гладила меня по голове и голос шептал: “Ты хороший мальчик, Петтер, ты мой мальчик”, и мне хотелось протянуть руки и обнять ее за шею, но неожиданно она начинала кашлять. Этот кашель обрушивался на меня, как летний дождь, ее руки разжимались, она отталкивала меня, поворачивалась ко мне спиной, содрогающейся от кашля, вставала и скрывалась за дверью…