Второй после Солнца
Шрифт:
– Нет, я – Пристипома. А вы, случаем – не Марк Юний Брут Аппий Центавр? – спросила Пристипома, кокетливо прищурившись.
– Да, – ответил я, – вы почти угадали, я – Глюков.
– Везёт же вам! Хотела б я носить такую фамилию! – воскликнула Пристипома с пылкостью вполне девичьей.
– Носите на здоровье, мне не жалко! – воскликнул и я с пылкостью, почти не уступавшей Пристипоминой.
– Так вы рассчитываете сразу овладеть моим пышным лакомым телом? Или невзначай
– Увы, увы. Уж ничего от вас я не желаю, – поспешил я её обрадовать, потухшим взором озирая родинку на своей коленке.
Эта чёртова родинка, неоднократно уже было стёртая, снова проступила на старом месте – она опять обломала меня о мою же коленку!
– Разве не заслужила я хотя бы угощения? – спросила Пристипома и повернулась ко мне ухом, стремясь как можно полнее впитать в себя мужественный аромат моего ответа.
– Блин, пристала. Женщина, отцепитесь! – взвизгнул я, но пронзительный взгляд Самогрызбаши в который раз перевернул моё представление о свободе и неосознанной обходимости. – Впрочем, почему бы и нет? Угостить вас сгустком моей гениальной мысли, выжимкой из чужих эмоций, переваренных мною не без пользы для своего организма, нежной мякотью плодов чьих-то неведомых всенощных бдений? Извольте, хавайте.
– Здравствуйте вам, Аркаша, – приветствовал себя Аркаша, просыпаясь, – здравствуйте, вундеркинд земли русской!
– И вам, Аркаша, здравствовать! – отвечал себе тогда же Аркаша.
Таким образом Аркаша здоровался с окружающим миром, который наиболее полно и концентрированно как раз и воплощался в самом Аркаше. И этот мир в лице Аркаши каждый раз по-новому восхищал Аркашу, возбуждал в нём желание усиливать борьбу во благо дела этого мира.
– Здравствуйте, люди, здравствуйте, звери, – говорил Аркаша, приходя к людям и зверям.
Каждый раз именно с этих приветствий начинал он утренний обход своих земных владений.
– Да мы-то ладно, хрен с нами, – отвечали люди и звери, – главное, чтоб ты, Аркашенька, здравствовал!
– Животное, – обращался Аркаша персонально к какому-нибудь самому задрипанному коту, – здравствуйте!
Аркаша уважал кота, даже самого задрипанного, поэтому он общался с ним как с равным. И кот чувствовал Аркашино уважение, хоть и не мог ответить на его приветствие словом, и коту было хорошо и приятно в этом мире, где есть Аркаша.
Рассказывали, что как-то некий заяц, желая попасть Аркаше на глаза, осмелился перебежать ему дорогу. Всегда памятуя о том, что нужен человечеству живым, Аркаша немедля остановил свой паланкин.
– Догоните зайца и приведите ко мне, – велел Аркаша зевакам, обычно сопровождавшим его в променадах.
Заяц был изловлен и доставлен к Аркаше.
– Вы уверены, что это – тот самый заяц? – спросил Аркаша.
– Нет никакого сомнения, – заверили Аркашу, – видите опалённый мех на том боку, на который упал первый взгляд ваш?
– Здравствуйте, заяц, – приветствовал тогда зайца Аркаша. – Далеко бежим?
Заяц словно онемел от счастья, да и вид его выражая один лишь несусветный восторг.
– Как он бежал ко мне: слева направо? – осведомился тогда Аркаша. – Ну что ж, это естественно для зайца. Тогда пустите
Зайца запустили справа налево, после чего, подпалив ему и второй бок, Аркаша благополучно миновал роковое место.
По раздолбанной лестнице мы поднялись на последний хрущобный этаж, а оттуда по витой металлической лесенке – на хрущобную крышу. Пока мы поднимались, спотыкаясь и чертыхаясь, неопределённого пола физиономии высовывались из-за обшарпанных квартирных дверей и провожали нас равнодушными взглядами. Мне было обидно за это их равнодушие: я полагал, что спутница моя должна была вызывать у них как минимум восхищение – да хотя бы своим интеллектом.
На крыше находился ресторан под открытым небом «Съешь себя сам». В нём по традиции собирались поклонники Самогрызбаши, а интерьер ресторана ежеутренне проходил процедуру освящения – дабы сверить часы с выдающимся руководителем современности, как говаривали освящающие. Покатость крыши символизировала покатый лоб Самогрызбаши, бездна, в которую она обрывалась – бездну мудрости величайшего из вождей, а столы со стульями – бородавки и родинки на лице Его и Его же теле. Вытяжная труба, культовый объект поклонения, была загримирована под Его фаллос. Посетители, составлявшие неотъемлемую часть интерьера, символизировали насекомых – кровососущих, соковыдавливающих, силовысасывающих, – одним словом, гнус. К ним и относились как к гнусу.
– Вы предпочитаете сидеть лицом или спиной к бездне? – сделав значительное лицо, спросила меня Пристипома.
– Предпочитаю сидеть от неё подальше, – отвечал я, нисколько не покривив душой. – А вас бы я, наоборот, посадил к ней поближе.
Квадратная тётка в просторном балахоне, украшенном Его изречениями, чуть ли не пинками проводила нас к компактному двухместному столу-бородавке.
– Вы раньше бывали здесь? – спросила Пристипома, испытующе буравя меня маленькими бесцветными глазками.
– А вот не скажу! – игриво отвечал я, ёрзая на неудобном стуле-родинке.
Пристипому здесь узнавали, её приветствовали поднятыми бокалами.
– Если вы бывали здесь раньше, то знаете, что они пьют, – продолжила свой допрос Пристипома, но уже иным, более изощрённым способом, словно это и не допрос вовсе, а так, светская беседа.
– Мочу, причём свежую, нефильтрованную, – предположил я, принюхавшись.
– Не только. В карте напитков вам также предложат – ага, вот и она – несколько видов выделений, включая сперму, но это очень дорогой напиток, вряд ли он вам по карману.
– Надеетесь, я блевану от вашей душераздирающей проницательности? Не на того напали! – вскричал я и приготовился задорого отдать свою жизнь.
– Жду не дождусь. Под столом – горшок, постарайся не промахнуться. Твои рвотные массы не пропадут, из них для нас же изготовят какое-нибудь неповторимое блюдо. Здесь полностью безотходное производство, всё используется вторично, третично, четвертично…