Второй после Солнца
Шрифт:
– И миллионично?! – воскликнул я, не в силах сдержать своей тяги к знаниям.
– И миллионично, вестимо. И в этом – один из глубинных смыслов учения Самогрызбаши, и в этом – один из сокровенных смыслов самогрызения. Самогрызбаши считает преступлением транжирить продукты, когда дети к северу от Рио-Гранде чахнут от голода, и ты слышал, наверное, как он поступает с виновными в преступлениях подобного рода, а если не слышал – то читал в пятом томе ПСС, а если не читал – то я дам
Так незаметно мы перешли на «ты», и от этого с детства заторможенная и негибкая натура моя взбунтовалась и меня в самом деле вывернуло, хотя и мимо горшка. За соседними столиками это всё равно приветствовали громкими аплодисментами.
– Они предвкушают новое блюдо, – пояснила Пристипома, и роль гида-всезнайки была ей очень к лицу, – ведь каждая новая рвотина хороша по-своему. Она – как нежная рабыня, несущая на своём заду отпечаток ладони хозяина вплоть до следующего его прикосновения, хотя бы и состоялось оно через год или и того более.
– Но она, рвотина – не рабыня, она сумела вырваться на свободу! Отринув былого своего господина, неумелого своего хозяина, она выбрала свободу, раз и навсегда! – так говорил я, завлекая невинную девушку в незаметный пока для неё силок.
– Ценой самоуничтожения. Свобода – там, – возразила Пристипома, указывая вилкой в бездну.
Я покачал головой.
– Там – асфальт, а не свобода. Жёсткий и грязный асфальт, заблёванный и заваленный очистками, тампонами, ампулами и бычками.
Она взглянула на меня с уважением:
– Вы ужасно умный и ужасно смелый. Я, пожалуй, не позволю вам оплатить сегодняшний завтрак.
Я рванулся к кассе в последней, безнадёжной попытке оплатить незаказанный завтрак, но не тут-то было: Пристипома пригвоздила меня к стулу-родинке своим каблуком.
– Вы тоже ужасно умная, вы настолько умная, что грудей у вас, по-моему, быть не должно совсем, даже отрицательных, а между ног прячется что-то ровное и гладкое как у куклы, – сказал я ей то, что, по моим наблюдениям, подкреплённым теоретическими изысканиями Самогрызбаши, мечтает услышать каждая Пристипома.
– Вы угадали, но, клянусь, я докажу вам обратное, – пообещала она.
– Однако, подуло, – сказал я, давая этим понять, что совсем уже сыт собой и готов отработать Пристипомино угощение.
– Спасибо Тебе, Господи, за то, что подарил нам Аркашу! – радовались люди.
– Гениальный Глюков! Вот идёт гениальный Глюков! – кричали мальчишки и швыряли в себя каменьями.
– Позвольте пожать руку гению, –
– О, Глюков, почему же он столь велик, а мы столь ничтожны и жалки? – повизгивали современные Аркаше писателишки, разношёрстно-разномастным стадом облеплявшие в поисках вдохновения и в ожидании – поощрительного слова ли, жеста ли, пинка ли – ступни колосса.
– А вы, друзья, как ни рядитесь – всё в вундеркинды не годитесь! – насмешливо рокотал Аркаша с высоты своего величия.
Но бумагомарателишки всё равно тщились приобщиться к вечному и совершенному. Порой им даже начинало казаться, что они прозревают.
– Каждое слово должно бить током с напряжением никак не менее десяти киловольт, – терпеливо учил их Аркаша, – каждая фраза должна писаться как лучшая и последняя в вашей неудавшейся жизни, каждый абзац должен сверкать как глаза глядящей на меня женщины. Всё равно ничего у вас не получится, но хотя бы знайте, что должно было б у вас получиться, будь вы хоть чуточку мною!
Выждав, пока расползётся по кустам в поисках заблаговременно развешанных там верёвок и кусков мыла первый эшелон «коллег», раздавленных невыносимой тяжестью своей ничтожности, Аркаша продолжал занятия с отстающими:
– Вы пишете пастой или чернилами, я же пишу кровью, замешанной на моче и сперме. Да, запах ужасен, но сила воздействия превосходит и силу тяготения, и все прочие силы земные, позволяя читающему меня воспарять аж к звёздам!
– Аркаша, а как вы относитесь к тому, что вас опять прокатили с Нобелевской премией? – сочувственно/ехидно кричали ему, бывало, снизу прилипучие репортёришки.
– Это – проблема Нобеля, не моя. Вон, Сервантес с Шекспиром обходились как-то без вашей премии, а я и тем более обойдусь! – отвечал Аркаша, разгонял репортёришек и возобновлял уроки.
Он знал, что занятия эти бесполезны: рождённый квакать рычать не может, но продолжал свой изнурительный труд – иначе он не был бы Аркашей.
– И на хрена нам это надо – стараться, писать там что-то, – говорили друг другу незадачливые бумагомаратели из числа не допущенных Аркашей до занятий в связи с недобором намаранного. – Всё равно Глюков напишет больше и лучше, всё равно издавать и читать будут Глюкова, а не нас.
И целыми толпами уходили писатели из писателей в люди, в горы, в народ, в пампасы.
А за томиками, под томиками и на томиках Глюкова мастурбировали прекрасные панночки и знойные сеньоры, добропорядочные фройляйн и легкомысленные мамзель, эти томики таскали с собой покорители восьмитысячников и океанских глубин, открыватели месторождений золота и редкоземельных металлов, разносчики пиццы и благих вестей.
Аркаше приносили в жертву честь и доброе имя, фамильные имения и состояния. Все жертвы, даже самые маленькие, Аркаша принимал весьма тактично и не без благодарности.