Второй шанс

Иванович Юрий

Глава 1

Старость – не радость

Прасковья Григорьевна Козырева вышла на крыльцо своего небольшого домика и с грустью уставилась на почти заросшую тропинку, ведущую к её усадьбе. Метров через сто тропинка чуть расширялась, но только через три соседских участка превращалась в то, что можно было с натяжкой назвать грунтовой дорогой, пусть и заболоченной, и с глубокими колеями, забитыми грязью.

И всё, больше никаких признаков недавнего присутствия человека. Да и о самой цивилизации говорили только искривлённые временем столбы с электрическим

кабелем. Кроме них и трёх унылых покосившихся хибар, в которых никто не жил и лишь хранился всякий мусор, ничего в поле зрения не попадало. Центр посёлка скрывался за молодой рощицей на взгорке, и за весь день порой не удавалось увидеть ни одной живой души.

Чудо ещё, что очками Прасковья Григорьевна пользовалась только при чтении да при написании личных дневников. В остальном дальнозоркость только радовала.

– Помру ведь, и не узнают, поди, месяц! – вслух высказалась старушка. И тут же такой тяжестью навалилась печаль, что в боку резко закололо, а в глазах потемнело от боли. Хозяйка с большим трудом смогла поставить возле ног помойное ведро и схватилась за перила крыльца. Чуть отдышавшись, попробовала пошутить.

– Всё! Больше о старухе с косой вспоминать не буду! Не хватало ещё сглазить!

Взгляд при этом непроизвольно уставился в полупустое ведро, и новые тоскливые мысли навалились тяжким бременем. Ведь ещё совсем недавно для неё было раз плюнуть вынести на огород полное ведро с помоями! И шла при этом чуть ли не бегом. Хотя… Когда это было? Она постаралась припомнить, но так и не смогла. Только и вспомнила, что до юбилея в девять десятков ей осталось два года. Как и своё недавнее предчувствие, что она до него не доживёт. В селе ни одного человека старше восьмидесяти не осталось, и если бы не благообразная, приятная внешность божьего одуванчика, давно могли бы прозвать Прасковью ведьмой. Хотя не факт, что не называют за глаза, завидуя долгожительству.

Тяжело вздохнув, Прасковья вновь взялась скрюченными артритом пальцами за дужку ведра и стала с ним осторожно спускаться с крыльца.

Кое-как зайдя на огород, с кряхтеньем выплеснула помои в выгребную яму. И только тут заметила, что не одна. От неожиданности ведро выпало из немощных рук и ухнуло в помои. Но старушка от этого даже не расстроилась. Хотя достать ведро теперь было ой как проблематично. Она во все глаза смотрела на стоящее сразу за забором существо. Вернее, человека. А ещё точнее – малыша лет пяти-семи. Тот выглядел таким жалким, грязным и оборванным, что Прасковья Григорьевна даже несколько раз сморгнула и перекрестилась. В бога она давно не верила, но хоть какую-то надежду на загробную жизнь иметь хотелось, потому и не забыла, как осенять себя крестным знамением.

Малыш на её действия как-то странно ухмыльнулся и спросил нечто несуразное:

– А что, бабушка, немцы в селе есть?

От какого-то подспудного ужаса у Прасковьи Григорьевны по спине пробежал озноб. Она нервно сглотнула, но всё-таки постаралась взять себя в руки. Как-никак давно жила одна и уже ничего и никого не боялась. Даже поспешно оглянулась кругом, пытаясь понять: может, её разыгрывают? Никого не заметив, глупо переспросила:

– Немцы?!

– Ну да! – подтвердил мальчуган. – Фашисты, в смысле! –

заметив, с каким удивлением старушка на него смотрит, вновь ухмыльнулся и добавил: – Хотя, может, сейчас гражданская идёт, и беляки у вас село заняли? Иначе с чего бы такая разруха кругом и запустение?

– Ты мне тут глупости не говори! – наконец-то опомнилась Прасковья Григорьевна и придала своему голосу максимум имеющейся у неё визгливости. – Живо отвечай, как тебя зовут?!

– Александр Свиридович! – с невероятным достоинством ответил малыш. – А вас?

– Странный ты мальчик! – старушка недовольно поджала губы и с презрением сощурила глаза. После чего со всей строгостью и неожиданным для самой себя раздражением оглядев ребёнка с ног до головы, произнесла: – Не такая уж ты и цаца, чтобы тебя Александром величать! Санька, Сашка, Сань, Ашка… да как угодно! Только не полным именем!

– Тогда и я к вам буду обращаться не иначе как бабка, баба, тётка, тютка, клюшка, сушка, прибаутка!

– Да кто же тебя научил так со старшими разговаривать?! – возмутилась хозяйка домика.

– Такие взрослые, как и вы! Которые тоже к детям с презрением и недоверием относятся! – Малыш посмотрел таким глубоким, если не сказать старческим взглядом, что Прасковья Григорьевна содрогнулась от непроизвольной волны страха.

– Так ведь я не со зла… – растерянно пролепетала она.

– Небось со своим внучком сюсюкаетесь, а меня зазорно назвать тем именем, каким я представился? – настаивал ребёнок.

Вопрос о внуке ничего не затронул в душе хозяйки усадьбы. А вот чувство недоумения только усилилось. Прасковья Григорьевна ещё раз осмотрелась по сторонам и шагнула к забору, тяжело опёршись на него. Чувствуя себя при этом не то полной дурой, не то в каком-то странном сне. Ну не мог такой сопляк разговаривать подобным образом. Не мог!

– Ладно… хорошо… Александр! Но расскажи мне всё-таки, что ты тут делаешь? Да ещё в таком виде? И где твои родители?

– А сами представиться не хотите? Я ведь человек воспитанный, привык обращаться как положено.

– Прасковья Григорьевна.

– Ну вот, Прасковья Григорьевна, очень приятно с вами познакомиться. Теперь могу отвечать и на ваши вопросы. Только давайте договоримся – отвечать будем по очереди. Отвечаю на ваш первый вопрос. Только недавно вышел из леса, – малыш как-то странно указал большим пальцем себе за спину, – и сразу наткнулся на вашу великолепную усадьбу. Вот и стоял, думал, кто в теремке живёт. Теперь вас спрошу – какой сейчас год, месяц и число?

– Где? – хозяйка дома не сразу осознала суть вопроса.

– Да здесь же! – похоже, мальчик тоже стал нервничать. – Или вы не помните, какой сегодня день?

– Отчего ж не помню?! Двадцать шестое августа нынче…

– А год какой?

– Да всё тот же, две тыщи… тый.

– Уф! И то хорошо, что хоть недалеко забрался! – обрадованно выдохнул малыш. – Теперь вы спрашивайте!

– Это… как его… почему ты в таком виде?

– Заблудился я, Прасковья Григорьевна… – сказано это было детским звенящим голосом, но с такой тоской, словно говорил старик на смертном ложе. – Четыре дня через лес пробирался. Вот и одёжка того… тютю! Шёл всё время на юг…