Второй закон Джаги-Янкелевича
Шрифт:
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как вы видите, использовались разнообразные формы… да… А часто приходили просто открытки, где, кроме приписки, ничего и не было: «Все хорошо. Меня опять обчистили. Целую, Мойше…» Но, несмотря на это, он всегда был весел. Я думаю, что я пошел в него.
ДЖАГА. Вы?!
ЯНКЕЛЕВИЧ. А чего это вы так удивились?
ДЖАГА. Вы — миллионер, и, как сами сказали — жмот. Вас, вроде, не так просто обчистить…
ЯНКЕЛЕВИЧ. Да — я жмот, но веселый. Что вы на меня опять удивленно
ДЖАГА. Нет, почему же… Все ясно. Кроме одного. В Москве вы были инкогнито! А в Министерстве финансов — тоже?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (опомнившись) А как же. (он подмигнул). Как-нибудь я вам все расскажу.
В зал.
А что я ему мог еще сказать? Что всю жизнь проработал бухгалтером, жил в коммунальной квартире с соседкой-антисемиткой, в одной темной комнате, где раньше содержали собаку? Правда, графскую…
И тут ДЖАГА одним прыжком оказался около него, испустил дикий крик и бешено замахал всеми конечностями сразу.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вос тутцах?! Ша! Что такое?!
ДЖАГА. Опасная близость!
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что вы заладили — опасная близость, опасная близость! Человек просто приподнял шляпу, хотел мне сказать «шалом»… Вы распугаете моих последних знакомых. Вы что — не видите, что это евреи?
ДЖАГА. Во-первых, не вижу, а, во-вторых — ну и что?
ЯНКЕЛЕВИЧ. А то, что евреи никогда не будут на меня покушаться.
ДЖАГА. Почему? Разве евреи не нападают на евреев?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как сказать… Во всяком случае — не на меня. Я вас прошу прекратить против них всякие действия, а не то появится статья о росте антисемитизма во Франции.
ДЖАГА. А на самом деле его нет?..
ЯНКЕЛЕВИЧ. Послушайте, все зависит от того, с чем сравнивать. Если с Россией — то нет! (он взглянул на часы) Вей измир! (он даже сел на скамейку).
ДЖАГА. Вам плохо?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мне хорошо, мне даже очень хорошо, но вместо полутора часов мы прогуляли четыре… Так я вылечу в трубу.
ДЖАГА. Не волнуйтесь. Я охранял вас не больше часа.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А что вы делали остальное время?
ДЖАГА. Я считаю только чистое время.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А это что такое?
ДЖАГА. Ну… Когда я махал ногами, руками, кричал…
ЯНКЕЛЕВИЧ. Прекрасно! Тогда мы можем погулять еще полчасика.
ДЖАГА. С большим удовольствием.
ДЖАГА исчез, а ЯНКЕЛЕВИЧ прошел на авансцену.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мы гуляли еще три и, несмотря на предупреждения, ДЖАГА махал и визжал, и евреи носились по аллеям,
И я снова стал ждать субботы… В моей жизни появился смысл, но исчезли завтраки — я решил от них отказаться. Вы, конечно, можете спросить: почему? Ну, во-первых, врачи считают это полезным, а, во-вторых, завтракать и содержать личную охрану — непозволительная роскошь.
Тем более, что за долгую жизнь я привык не только не завтракать, но даже и не обедать, а иногда и не ужинать.
Я, кажется, повторяюсь, но хочу вам напомнить, что мы жили в коммунальной квартире. Держу пари, что никто из вас не знает, что это такое. И слава Богу! Достаточно сказать, что каждое утро я стоял в очереди в туалет не менее пятнадцати минут… И то это бывало только тогда, когда у всех был нормальный желудок. Ну, а если у кого-нибудь был, не дай Бог, запор — мы опаздывали на работу. А вы знаете, сколько давали за опоздание? Примерно столько же, сколько за анекдот. За первый… Может быть, поэтому почти у всех был нормальный желудок.
Так что, если хотите — наше общество — идеальное средство от запоров.
Зато в ванну я не стоял ни секунды. Ее просто не было.
В нашей квартире жило шесть семей или двадцать девять человек — интеллигенты и следователи, члены партии и воры, — хотя часто это совпадало, уголовники и ученые, иудеи, христиане, татары и антисемиты.
Как вы понимаете, ни о каком мирном сосуществовании в одной берлоге не могло быть и речи. Достаточно было одной искры, как говорил когда-то Ленин, правда, совсем по другому поводу, чтобы возгорелось пламя. И такое пламя постоянно бушевало в нашей квартире. А искрой могло быть все — долгое занятие туалета, образование государства Израиль, запах щей или конины, короткое замыкание или длинный еврейский нос, или процесс врачей-убийц…
Не знаю, помните ли вы этот процесс, но я его хорошо помню…
Уж лучше б я его забыл…
Тогда врачей-евреев обвинили в отравлении Сталина. Или, если хотите, международное еврейство с помощью своих врачей пыталось отравить отца и учителя всего человечества. То есть, как вы понимаете, готовили не просто убийство, а отцеубийство.
Конечно же, они просчитались, потому что надо быть полными идиотами, чтобы пытаться отравить бессмертного…
Поликлиники опустели. Не потому, что все вылечились или перемерли, а потому, что многие врачи, как и у вас, были евреями. И если уж они подняли руку на великого Сталина — то им ничего не стоило опустить ее на менее великого пациента…
И остался всего один бессмертный — Ленин. Правда, тоже в гробу…
Вот в такое веселое время мы жили. И что для нас было не пообедать или там не поужинать…
Поэтому отказаться от завтрака — было для меня раз плюнуть.
По утрам, вместо завтраков, я читал и думал. Две приятные вещи, которыми мы так редко занимаемся… Возможно потому, что за них не платят.
И вы знаете, я так много думал и так мало ел, что к среде, совершенно неожиданно для себя, открыл закон…
Честно сказать, я даже испугался. Как вы, наверное, догадываетесь, до этого я законов не открывал.