Второй закон Джаги-Янкелевича
Шрифт:
В стране было три миллиона евреев — и всего один в Кремле. Лэйзер не мог разорваться!..
Поэтому Роза просто тактично напомнила.
— Лэйзер, таэре, мой муж тоже аид. Хотя и не врач. Поборись за него тоже.
И в этот раз пришло письмо. Но не от Лэйзера — из милиции.
Розу срочно вызвали в местное отделение.
Ее провожали туда всей семьей. Некоторые считали, что она скоро передаст мне личный привет…
Принял ее румяный майор.
— Вы писали нашему любимому Лазарю Моисеевичу? — спросил
— Лэйзеру? — переспросила Роза.
— Это Лазарь Моисеевич, — строго поправил майор.
— Для вас! — сказала Роза, — а для меня вообще Лазик. Если б вы видели, как он воровал яблоки, вы бы…
— Что?! — побагровел майор, — Лазарь Моисеевич воровал?
— Это не ваше дело, — заметила Роза, — между нами, он был даже в меня влюблен.
Румяный майор после этого заявления побелел и предложил, наконец, Розе стул. Причем свой.
— Я вас слушаю, — произнесла Роза, располагаясь за майорским столом.
— Видите ли… — заикаясь, начал майор.
— Бикицер, — отрезала Роза, — Лэйзер выпускает моего мужа или нет?
— Раиса Филипповна, — вновь начал майор.
— Меня зовут Рэйзел Хаимовна, — поправила моя Роза.
— Рэй-зул Ху-у… Хаимовна, — замялся майор.
И тут моя Роза вспылила.
— Послушайте, — прикрикнула она на майора, — вы можете мне, наконец, сказать, что велел передать этот голоштанник?!
И вы знаете, что он ей ответил?
Он ответил — Лазарь Моисеевич просил вам передать, что если вы не перестанете писать, то не муж поедет к вам, а вы поедете к мужу…
То, что я вам говорил.
— Это не Лэйзер, — сказала Роза, — это ганеф.
И она ушла, хлопнув дверью. Слава Богу, что майор не был евреем и не знал еврейского языка. Даже страшно представить, куда бы она поехала, если бы он хоть что-то понимал…
Впрочем, она всех наших руководителей, кем бы они ни были и какой бы пост не занимали — называла одним простым словом «ганеф». И, что самое интересное — после смерти каждого из них оказывалось, что она была права…
После провала с Кагановичем Роза начала слать мне в лагерь посылки, чтобы я там не умер, и было за кого бороться.
Боже, чего только не было в этих посылках — сгущенное молоко, головка латвийского сыра, баночки паштета, вобла и свиная грудинка.
Этих посылок ждал не только я. Их ждал весь лагерь. И между нами — даже начальник.
Потому что начальник очень любил все, что делала Роза, особенно «лэках». Даже будучи антисемитом, он обожал еврейские национальные лакомства.
Начальник, конечно, боролся с этим. Но увы… Его желудок был сильнее идеологии. По-моему, из-за этой его странной любви в лагере было гораздо больше евреев, чем в других…
Я знал: когда, закрывшись у себя в кабинете, он жадно поглощал кулинарные изделия моей Розы — можно быть спокойным — ни наказаний, ни шмонов, ни карцеров в лагере не предвиделось. Правда,
Но когда приходила посылка — в лагере был общенациональный праздник.
Я не обижал никого — ни воров, ни «медвежатников», ни троцкистов, ни правых, ни левых, ни бундовцев, ни врагов народа. Печенка и сыры Розы как-то незаметно объединяли все партии и направления, политических и уголовников, врагов народа и его друзей.
Мне даже казалось, что только постоянная нехватка продуктов питания в стране привела к столь резкому обострению классовой борьбы…
Наевшись, все классы успокаивались, и в лагере царил мир и покой. И даже часовые на своих вышках могли отставить карабин и немного полюбоваться луной…
Но посылки — посылками, а я продолжал сидеть.
И тогда Роза пошла на центральный вокзал, отстояла огромную очередь, взяла билет и поехала в Москву, в Кремль, к товарищу Сталину.
К сожалению, я не могу сказать вам точно, что именно произошло — то ли товарищ Сталин испугался Розиных вопросов, то ли международная обстановка, то ли просто время пришло — но он сдох! И встреча, увы, не состоялась…
И Роза вернулась домой. И, как все считали — ни с чем. И все, конечно, ошиблись.
— Все в порядке, майн кинд, — сказала она нашему сыну, как только сошла с поезда.
— Он таки успел тебя принять? — удивился тот.
— Мой дорогой, — ответила ему Роза, — он успел сдохнуть. И это гораздо важнее… Когда умирает отец — это горе. Когда умирает отец народов — это счастье!.. Мазл-тов, мой сын, что мы все осиротели! Скоро приедет твой папа!
И я таки скоро приехал. Что вы хотите — она была ясновидящей.
— Мне повезло, — сказал я, обнимая Розу. — Какое это счастье, что он так неожиданно умер.
— Неожиданно? — переспросила она. — Майн таэре, я для этого должна была поехать в Москву.
И она презрительно взглянула на меня — на человека, который думал, что Сталин умер сам по себе…
И тут на сцене, широко улыбаясь и поигрывая бицепсами, появился ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ оторопел.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что, уже суббота?
ДЖАГА. Да, время бежит.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Я очень рад вас видеть. Я так ждал встречи с вами, что не заметил, как пробежали три дня.
ДЖАГА. Если честно признаться — я тоже.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мой дорогой, я ждал этой субботы, царицы субботы, как и должен ее ждать настоящий еврей.
ДЖАГА. Я — католик, но я ждал ее точно так же.
ДЖАГА вдруг дико закричал и взмахнул правой рукой, разрезав со свистом воздух.