Второй закон Джаги-Янкелевича
Шрифт:
ЯНКЕЛЕВИЧ. И вы все-таки находите время для меня.
ДЖАГА. (разводя руками) Работа. И потом — мне это приятно…
ЯНКЕЛЕВИЧ. (покачал головой и вздохнул) Это, кажется, ваш писатель сказал: «Настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения».
ДЖАГА. (неуверенно) Вроде, наш.
ЯНКЕЛЕВИЧ. И это правда. Это — единственное богатство. А
ЯНКЕЛЕВИЧ осекся и действительно открыл рот.
ДЖАГА. Как это не с кем? А ваши друзья?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (печально) О чем? О ракетах и саблях?
ДЖАГА. Да, вы правы.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А мне хочется говорить о поэзии. Мне кажется, что вы должны любить Пастернака…
ДЖАГА. Простите, кого?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Пастернака! Помните «Доктор Живаго?»
ДЖАГА. Знаете что — поговорим о чем-нибудь другом. Я вам честно признаюсь — не люблю я докторов! У меня такое ощущение, что все они шарлатаны. Простите, вы на меня не обиделись?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Отчего же… Очень может быть. Я их тоже не очень жалую. Но доктор Живаго… Это совершенно другое…
ДЖАГА. Я вам верю. Встречаются, конечно, и порядочные доктора.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ладно, оставим их в покое. Я вам лучше почитаю одни стихи. Их очень любила Роза.
Он откинул голову, будто демонстрировал шрам — и начал:
Февраль! Достать чернил и плакать…ДЖАГА пропал, и ЯНКЕЛЕВИЧ обратился в зал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Когда я вошел в светлый зал еврейского дома — все встали. Даже самые старые. И раздались аплодисменты. Долгие и несмолкающие. (и по радио раздались аплодисменты). И я даже почувствовал себя чуть ли не Любавическим ребе.
ЯНКЕЛЕВИЧ сел на стул, лицом к залу, а со всех сторон гремела музыка, раздавались приветствия, гремели нескончаемые аплодисменты. Он вставал, кланялся, пожимал руки и вновь садился. Наконец, аплодисменты и музыка прекратились, и голос в микрофоне произнес:
ГОЛОС. Слово предоставляется председателю нашей общины господину Шацу.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Шац встал и простер руки к небу. А потом ко мне.
В микрофоне что-то долго пыхтело, откашливалось, и, наконец, прозвучал голос председателя.
ШАЦ. Уважаемый господин ЯНКЕЛЕВИЧ! Вся наша община счастлива вас приветствовать в этих стенах.
ЯНКЕЛЕВИЧ. (когда
ШАЦ. Первый еврей вступил на эту землю около двадцати веков тому назад…
ЯНКЕЛЕВИЧ. (в зал) Он долго и нудно рассказывал о славной истории, а потом вновь простер руки. Причем не к небу, а сразу ко мне.
ШАЦ. И вот сегодня к нам пришел еще один…
Зал сотрясали аплодисменты. ЯНКЕЛЕВИЧ встал. Аплодисменты перешли в овации.
ЯНКЕЛЕВИЧ кланялся, как премьерша.
ШАЦ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ, не могли бы вы кое-что рассказать о себе?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (разводя руками) Ну что вам может поведать бедный еврей…
Легкий смех пронесся по залу (по радио)…
ЯНКЕЛЕВИЧ. …которого к тому же сняли с дотации на зубы.
Смех усилился.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Это при моем-то финансовом положении…
Евреи дружно и добродушно хихикали.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Когда один только верхний мост стоит моих десять пенсий! Вы понимаете?
Звонкий смех поднимался к высокому потолку еврейского дома.
ЯНКЕЛЕВИЧ. И потом — налоговое управление хочет запечь меня в тюрьму. Скажите, с чего мне платить налоги? Вы-то знаете!
Зал дружно гоготал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А вы, оказывается, веселая община. Я даже не знал. В заключении я хочу сообщить, что вношу свой вклад на расширение еврейского кладбища.
Он долго рылся в брюках и, наконец, нашел монету.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вот! Пять франков!
По радио было слышно, как ШАЦ от смеха рухнул на стол президиума. Рядовые члены вываливались из кресел.
ШАЦ. Вы любите пошутить, господин ЯНКЕЛЕВИЧ. И мы это очень ценим. Юмор свойственен нашему народу. Но одну вашу шутку мы не понимаем — зачем вам понадобились эти несчастные тысяча пятьсот франков в месяц?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как? А на что же жить?
ШАЦ опять рухнул. Еврейский дом раскачивало от смеха. И только ЯНКЕЛЕВИЧ ничего не понимал.
ШАЦ. Уважаемый господин ЯНКЕЛЕВИЧ, мы все вдоволь насмеялись и теперь хотели бы перейти к серьезному вопросу. Вы не могли бы помочь нашей общине?