Вторжение

Гагарин Станислав Семенович

С тех пор мы водим народы от одного разочарования к другому для того, чтобы они от нас отказались в пользу того деспота, которого мы готовим для мира.

В настоящее время мы, как международная сила, неуязвимы, потому, что при нападении на нас одних, наших поддерживают другие государства. Неистощима подлость варварских народов, ползающих перед силой, безжалостных к слабости, беспощадных к проступкам и снисходительных к преступлениям, не желающих выносить противоречий свободного строя, терпеливых до мученичества перед насилием смелого деспотизма.

Особой

терпеливостью отличается русский народ — главная наша опасность.

От современных премьеров-диктаторов, подготовленных нами, аборигены терпят и выносят злоупотребления, за меньшее из которых они обезглавили бы двадцать королей.

Чем же объяснить такое явление, такую непоследовательность народных масс в отношении своем к событиям, казалось бы, одного порядка?

Объясняется это явление тем, что диктаторы эти, разномастные и разнокалиберные президенты суть наши ставленники, они шепчут народу через своих агентов, что они, мол, собственными злоупотреблениями наносят ущерб государствам для высшей цели — достижения блага народов, их международного братства, солидарности и равноправия. Конечно, им не говорят, что такое соединение должно совершиться только под нашей державой.

И вот толпа осуждает правых и оправдывает виновных, все более и более убеждаясь, что она может творить все, чего ни пожелает. Благодаря сложившемуся положению вещей, так называемый народ разрушает всякую устойчивость и создает беспорядки на каждом шагу.

Слово свобода подвигает людские общества на борьбу против всяких сил, против всякой власти. Вот почему при нашем воцарении мы должны будем слово свобода исключить из человеческого лексикона, как принцип животной силы, превращающей толпу в свору кровожадных зверей.

Правда, звери эти засыпают всякий раз, как напьются крови, и в это время их легко заковать в цепи. Но если им не дать крови, аборигены не спят и борются, сами при этом не осознавая во имя чего.

XVII. СТРАСТИ ПО ТИРАННОЗАВРУ

Тираннозавр нежился под жаркими лучами белого раскаленного Солнца.

Совсем недавно он сожрал молодого травоядного ящера, попавшегося ему в украшенные страшными когтями лапы. Без особого усилия хищник разодрал бедолагу надвое и неторопливо, довольно ухая и громко сопя, насыщался, забрызгав кровью собственную грудь, измарав огромную клыкастую морду.

«Появиться бы в подобном обличье на Герцена в Писдоме», — ухмыляясь, подумал чудовищный ящер. Он вытянул окровавленную морду к Солнцу, ему было несколько щекотно от жарких лучей, и трижды проскрежетал, утверждая окрест могущество и силу.

Тираннозавр являлся здесь самым крупным, беспощадным и свирепым зверем, никого не боялся и не брал в расчет никакие составляющие прежнего бытия, ибо от существования Московской писательской организации, с ее парткомом и «Апрелем», Литфондом и секретариатом, равно как и от скандалов в Центральном доме литераторов его отделяли многие-многие миллионы лет.

Ощущения тираннозавра казались странными и

непоследовательными.

С одной стороны, он полностью был наделен теми качествами, которые необходимы для независимого существования такого крупного хищника из отряда динозавров, обитающих здесь, на Земле, которую спустя много лет назовут Америкой, ибо именно здесь люди обнаружат останки чудовищных тираннозавров.

«Не мои ли?» — усмехнулся зверь, и вот именно эта способность мыслить неким иным способом, наблюдать за поступками ящера как бы со стороны и оценивать их при этом — смущало кинжалозубую зверину.

Откуда бы ему, пятнадцатиметровому хищнику, обладающему примитивным мозгом, в котором существовало лишь две программы — жрать и размножаться, сообразить, что на дворе нынче конец мелового периода мезозойской эры? А также радоваться тому обстоятельству, что он, тираннозавр, наконец-то свободен ото всех обязательств, которые накладывают на него затерявшиеся в будущем такие ничтожные факторы, как Центральный дом литераторов, необходимость регулярно и в срок платить членские взносы, бессмысленные споры с Воениздатом, перевертышем и подручным ломехузов, борзописцем Рыбиным, недальновидным и трусливым генералом Пендюром?

Откуда бы этому гигантскому парню из группы карнозавров — мясных, значит, ящеров, обладателю огромного, правда, почти безмозглого черепа, которым он, стоя на мощных задних лапах и на хвосте, помахивал сейчас, знать и о том, что у него есть куча родственников? Тарбозавры, мегалозавры, целурозавры! Все они относились к динозаврам, ужасным, страшным, стало быть, ящерам, достигающим тридцати и более метров, хотя этот конкретный зверь пожелавший вдруг оказаться в Писательском доме хохмы, так сказать, ради, никогда не встречался с ними в житейской, доисторической, мезозойской практике…

И вместе с тем ящер чувствовал наличие у себя способности к абстрактному мышлению, понимая одновременно с этим, что склонность к философскому рассуждению у подобного существа ну просто никак обнаружиться не может.

Тираннозавр то ли глухо взревел, то ли вздохнул, не в силах пока разрешить логическое противоречие, беспокоившее ящера, сложил на груди сильно редуцированные, укороченные, значит, передние лапы. Они казались смешными, эти вроде как недоразвитые конечности. Потом пошаркал ими, будто бы счищая уже подсохшую на его шкуре кровь неудачника, которого тираннозавр естественным образом давеча сожрал.

Он понимал, что теперь надо бы забраться в укромное место и дать возможность перевариться, усвоиться тому мясу, которым ящер в достаточной мере набил огромное брюхо.

Только некая мысль беспокоила тираннозавра, и ящер отнял передние лапы от груди, ухватился правой за ствол дерева, которое едва возвышалось над его массивной головой, выдернул дерево с корнем, силы в укороченных лапах хватало, обломил крону и сунул в страшную пасть, насмешливо подумав о том, что в меловом периоде мезозоя еще не научились делать зубочистки, как и в тех местах, о которых он почему-то так хорошо помнит.