Вулкан жив
Шрифт:
Подземная темница — это яма, колодец, куда людей сбрасывают, чтобы там их оставить. Так Керз и сделал. Бросил меня в яму, избил, изранил и решил, что я сломаюсь, что мой разум не выдержит и я пропаду навеки.
Керз не был ноктюрнцем. Нострамцы не обладали нашей гордостью, нашим упорством, нашей выносливостью.
Мы не знали слова «отчаяние», как не знали и слова «покорность».
Обретя вместе с целью и новые силы, я схватил цепи. Крепко сжал их и почувствовал, как железо царапает ладони. Мышцы взбугрились на шее, напряглись на плечах и спине. Нити жил выступили на моей груди кузнеца, толстые, как веревки,
Феррус усмехнулся, и мне даже показалось, что я услышал, как изогнулись его губы.
— Итак, от цепей ты избавился. И что? Ты слаб, Вулкан. Ты слаб, и потому обречен. Как обречен тобой был я, как обречен твой легион.
Я на мгновение остановился и склонил голову, вспоминая павших.
Неметор на моих руках… Он был последним.
— Я не обрекал тебя, брат.
Прижав ладонь к стене камеры, я начал искать изъяны в металле — малейшие неровности, за которые можно будет уцепиться.
Голос за спиной оторвал меня от изучения стены.
— Хочешь знать, как я умер, брат?
На этот раз я не стал поворачиваться, ибо не испытывал ни малейшего желания смотреть на создание, каким-то образом проникшее в мой разум и теперь пытавшееся сломить мой дух.
Я ядовито ответил:
— Ты не мой брат. А теперь помолчи!
Голос Ферруса стал ниже и мрачней:
— Хочешь знать, что я понял в миг своей смерти?
Я замер и мысленно обругал себя за это.
— Знаешь, я ведь взял над ним верх. Я про Фулгрима.
Теперь я невольно обернулся. В глубине души я, должно быть, подозревал об этом, иначе как могло привидение мне это рассказать?
— Он убил тебя?
Феррус медленно кивнул, и улыбка пробежала по его губам, как паук, ползущий по травинке.
— Он.
— Ты ненавидел его, верно? За его предательство, за то, что он разорвал узы вашей дружбы.
— Мы когда-то были очень близки.
Я опять ощутил вес кандалов; призрачные цепи тянули меня вниз, как якорь — в бездну океана. Тьма царила в этих безумных глубинах, всепоглощающая и бесконечная. Я знал, что что-то пожирает меня, что воля моя — не сила — подвергается испытанию, и вновь задумался: какова же природа этой тьмы, что я не могу в ней видеть. Что я слеп, словно смертный человек.
— Да, брат, это правда, — сказал Феррус, и я вздрогнул, осознав, что он прочитал мои мысли и исказил их смысл в своих целях. — Слеп. Ты ослеплен своей так называемой просвещенностью и не видишь истины.
Улыбка Ферруса добралась до его глаз, и зрелище было воистину жутким. Эти мертвые глаза притягивали к себе весь свет, поглощали его, как черная дыра поглощает солнце.
— Ты знаешь, о чем я.
— Ты сказал, что победил его, — сказал я, падая на корточки под весом, давящим на спину.
— Да. Его жизнь была в моих руках, но Фулгрим, — ответил Феррус, качая головой, — был не только тем, кем казался. Ты знаешь, о чем я, — повторил он, а мне опять вспомнился тот момент, когда я увидел Гора во второй раз, когда почувствовал природу силы, которой он себя окутывал. Я не знал, как назвать ее, эту сущность, этот первобытный
Он запрокинул голову, демонстрируя рану на шее.
— Он отрубил мне голову, хладнокровно убил меня и расколол мой легион. Ты обрек меня на гибель, Вулкан. Я нуждался в тебе, а ты меня обрек. Я просил тебя… — Феррус говорил со все большей злостью, — нет, я умолял тебя последовать за мной, встать со мной рядом!
Я поднялся, избавившись от груза, от цепей, что больше не стремились опрокинуть меня в грязь, утащить в этот мрак пустоты, где лишь привидение и собственное грядущее безумие могли составить мне компанию.
— Ты лжешь, — сказал я призраку. — Феррус Манус никогда не стал бы умолять. Даже ради этого.
Я снова повернулся к стене, впился пальцами в металл и начал карабкаться.
— Ты обречен! — неистовствовал внизу Феррус. — Ты слаб, Вулкан! Слаб! Ты сгниешь здесь, и никто никогда не узнает, что с тобой случилось! На твою статую накинут саван, и не прольют по тебе слез. Твой легион зачахнет и умрет, исчезнет, как остальные. Вычеркнутый из памяти, никому не нужный, он станет назиданием для тех, кто останется, чтобы плюнуть на ваш жалкий пепел. Ноктюрн будет гореть.
Я продолжал взбираться, переставляя одну руку за другой.
— Помолчи, брат.
Феррус никогда не отличался разговорчивостью, и мне было непонятно, почему мое подсознание сделало его таким сейчас. Его слова рождались из моей вины, из растущей нерешительности. Слова были моими, и страх был моим.
— Я начинаю понимать, Керз, — пробормотал я, кончиками пальцев выискивая дефекты в металле и карабкаясь из своей тюрьмы, как кошачий хищник.
Я сорвался, пролетел полметра, царапая стену суставами пальцев, но сумел ухватиться за узкий, едва заметный выступ там, где проходила линия сварки. Никто не осыпал меня проклятьями и не пожелал мне смерти. Я бросил взгляд вниз.
Феррус пропал. Во всяком случае, пока.
Убедившись, что держусь крепко, я сосредоточился на стоящей передо мной задаче.
Овал света, сиявшего над моей камерой, становился больше с каждым мучительно преодолеваемым метром.
Когда до края шахты осталось не больше двух метров, я остановился в ожидании. Прислушался.
Два низких, хриплых голоса доносились сверху. Грубый тембр им придавали вокс-решетки. Керз поставил двух стражников следить за моей камерой. Я задумался на мгновение, были ли они среди тех легионеров, которые недавно искололи меня с такой жестокостью. Клинки, пронзающие плоть, ощущались до сих пор, но боль была фантомной, и на коже виднелись лишь те шрамы, что оставило каленое железо.
На моей памяти за время Великого крестового похода Восьмому и Восемнадцатому легионам несколько раз доводилось сражаться в одной кампании. Последней стал Хараатан, и ни для меня, ни для Керза это хорошо не закончилось. Может, когда-то я и считал, что обязан быть ему преданным, может, когда-то и испытывал к нему братскую любовь и уважение, но все это было уничтожено на Хараатане. То, что он там сделал… То, что вынудил сделать меня…
Я вздрогнул, а один из стражников засмеялся так, что можно было догадаться о теме их разговора: смерть, пытки, то, как они подвергали им тех, кто был слабее и меньше их. Убийцы, насильники, воры — дети Нострамо принадлежали к порченой породе.