Вулканы, любовь и прочие бедствия
Шрифт:
Нащупав в ящике тумбочки пачку «Lucky Strike», я закурила и, лежа с зажженной сигаретой в темноте, попыталась восстановить в памяти события ночи и лицо того самого человека, который, судя по звукам, возился сейчас на моей кухне и, очевидно, проспал бок о бок со мной всю ночь. У меня в голове всплыли какие-то обрывки вечера; серьезный взгляд глаз, высокий лоб, серый костюм; я смутно припомнила, как висела у него на шее, пока мы шли по улице Сюдюргата[17], попыталась поцеловать его, но поскользнулась из-за гололеда, а он твердо стоял на ногах,
Сигарета зашипела, угодив в стакан с водой; я вылезла из кровати, мир покачнулся, во рту у меня появился кислый вкус, но мне удалось устоять. Накинув поверх пижамы шерстяной свитер, я заглянула в зеркало на дверце шкафа и рассмотрела тощее бледное пугало, представшее мне; стерла черную клейкую грязь под глазами, провела рукой по волосам. Затем открыла двери, крадучись вышла и направилась на звук.
Он стоял спиной ко мне у мойки и мыл посуду, чем, похоже, занимался уже некоторое время: трехнедельная гора грязных тарелок почти исчезла, словно по волшебству. Сама сосредоточенность со спины: он был в серых брюках и белой рубашке, рукава закатаны, тонкие светлые волосы как нимб вокруг головы на фоне окна.
Я оперлась одной рукой на дверной косяк, а другой получше запахнула свитер, затем покашляла, так что он вздрогнул от неожиданности и повернулся.
— Ты что, блин, делаешь?!
Он осторожно улыбнулся.
— Привет. Вот, решил дать тебе отоспаться, а самому прибраться немного. По-моему, это не помешало бы.
Затем вытер руки о папин фартук; высокий, худощавый, с раздвоенным подбородком и водянисто-голубыми честными глазами. Я вспыхнула:
— Что ты творишь! Значит, вот ты чем занимаешься? Спишь с пьяными девушками, а потом им посуду моешь?! Может, потом и туалет мне вычистишь? Тебя с этого прет?
Улыбка исчезла с его лица.
— Прости. Не хотел тебя пугать. И… ночью у нас ничего не было.
— Так я тебе и поверила!
— Верить или нет — решай сама. Просто ты была пьяная, больная и… так много плакала.
— Я плакала?
— Да, ты немного перебрала. Я помог тебе проблеваться, а потом ты разрыдалась и стала говорить о своем отце. Мне захотелось тебя поддержать.
— Вот оно что. Спасибо. Но мне поддержка не нужна.
— Да уж вижу, — усмехнулся он. — У тебя в квартире разруха.
Я осмотрелась. Книги, полотенца и грязная одежда валялись на полу, а между ними виднелись протоптанные тропинки, чтобы добираться от кровати до туалета и до кухни. Столы и подоконники ломились от увядших букетов, оставшихся после похорон, розы повесили бурые бутоны, кучи серых лепестков лилий покрывали столешницы. Горе осязаемо, и квартиру как будто засыпало пеплом.
— У меня просто и без уборки хлопот хватало. Не знала, с чего начать. Это же все папино — бумаги, книги.
— Ну, вот мы и начали.
— Мы?
Я смерила его взглядом — этого молодого светлого юношу, который ворвался ко мне, в мое темное одинокое бытие, со странным требованием навести в нем порядок. Вспомнила мать — одну, продрогшую на своем чердаке. И я проглотила слюну, попыталась улыбнуться, несмотря
— Кофе хочешь?
Удивительно, как быстро он стал частью моей жизни. Поначалу я пыталась держать какую-то дистанцию, просила его на ночь уходить к себе домой, в университете избегала его, но он не отставал — такой решительный и ласково-настойчивый. Таскал меня с собой на прогулки, и мы бродили вместе по городу, пытаясь узнать друг друга получше; разговаривали о прошлом, о родителях и друзьях, об учебе и о будущем. Я рассказывала о силах, таящихся в земле, он — о законах рынка, своем решении стать богатым, чтобы его жизнь была красивой и беззаботной.
— Смотри, я вот не миллионер, но хочу жить в комфорте, — говорил он. — Такое учишься ценить, если тебя воспитала мать-одиночка.
И он хотел разделить эту комфортную жизнь со мной.
В конце концов я даже поехала к Гудрун Ольге и, сидя в ее крошечной кухне, рассказала о нем. Настроение у нее было сносное, она даже почти обрадовалась, увидев меня.
— Ух ты, уже и парень у девки завелся! Давай выпьем за это.
— Не надо за это выпивать, — ответила я.
— Нет, надо, — сказала она, достала бутылку вишневого вина, разлила по двум запыленным рюмкам, одну протянула мне, а вторую подняла к свету.
— Выпьем за вас с Кристьяуном!
— Его зовут не Кристьяун, а Кристинн. Кристинн Фьялар Эрварссон, — произнесла я, отодвигая рюмку.
— Ты влюблена?
— Да, он добрый парень, мне с ним хорошо.
Она тихо рассмеялась и закурила сигарету.
— Это не любовь. Ты не можешь влюбиться. Ты же как я.
Она сидела на кухне — худощавая, темноволосая и загадочная, как актриса французского кино, слегка тронутая сединой, бледная и нездоровая от курения и отсутствия свежего воздуха — и притворялась, что знает меня! На похороны папы она не пришла, зато на следующий день после его смерти приехала ко мне и пыталась выразить соболезнование, ее объятия были холодными и деревянными, словно умерла она, а не он.
— Нет, не как ты, — ответила я. — Я люблю Кристинна. Больше жизни.
Она выдохнула дым и посмотрела на меня сквозь облака над столом:
— Ты такая же, как я: невосприимчивая к любви. Это естественно. И у тебя будет оставаться больше энергии на другие дела: работу, эту твою науку. У тех, кто невосприимчив к любви, есть шанс чего-то добиться в жизни.
— Как ты? Да? Ты всю жизнь проторчала в этой норе, одна-одинешенька, все писала и переводила какую-то ерунду, которую никто не читает? Да неужели! Я не ты, понимаешь?
Я смотрела на нее в упор, с полными слез глазами, злая-презлая, а она отвернулась и улыбнулась этой своей кривоватой улыбкой, почти извиняющейся.
— Лучше бы ты умерла вместо папы!
Слова застыли в молчании между нами, я ждала ответа, не смея дышать. А она просто потупила взгляд в столешницу, разделяющую нас. Затем дотянулась до моей рюмки и осушила ее тоже.
— Не будь неблагодарной, — тихо произнесла она. — Как бы то ни было, я твоя мать. И тебе следует относиться ко мне с подобающим почтением.