Введение в историческую уралистику
Шрифт:
Следует также отметить и ещё одно обстоятельство: в случае со словами базовой лексики нельзя с уверенностью говорить о направлении заимствования. Кроме того, нельзя не считаться с оставленной выше возможностью общего, в конечном счёте, происхождения уральского и индоевропейского праязыков от древнейшего праязыка, наследием которого могут быть данные (и некоторые другие, по непонятным причинам не учтённые К. Редеи) корни — ср., например, соответствия приводимым К. Редеи уральским словам в дравидийских языках: драв. *muc- «мыть», *ta-r- «давать, нести», *muy- «подарок, приданое» [Tyler 1968]. Речь идёт о ностратической гипотезе, с начала 1960-х годов разрабатывавшейся российским лингвистом В. М. Илличем-Свитычем (см. [Иллич-Свитыч 1971] и др.) , а затем — его последователями в разных странах мира. Гипотеза о древнейшем родстве нескольких языковых семей Евразии (в классическом варианте: афразийская, картвельская, индоевропейская, дравидийская, уральская, алтайская), в рамках которой уральская и индоевропейская ветви рассматриваются как принадлежащие к разным (восточному и западному) стволам ностратической макросемьи (см. также [Иванов 1985]), практически снимает все трудности, связанные с интерпретацией имеющегося материала: общие элементы в базовой лексике, а также — в морфологии (см. выше), реконструируемые для уральского и индоевропейского праязыков, могут объясняться не контактами этих праязыков на поздней стадии их существования и не общностью происхождения этих языков непосредственно из одного источника, а древнейшей общей ностратической основой, на которой сложились эти и некоторые другие языковые системы Северной Евразии [19] .
19
Я
Из всего сказанного выше, таким образом, следует, что проделанная на сегодня различными авторами работа по поискам следов контактов между индоевропейским и уральским праязыками приводит к отрицательному результату: реальных данных, свидетельствующих о таких контактах, нет.
Впрочем, следует заметить, что даже обнаружение следов такого рода контактов не могло бы непосредственно способствовать решению вопроса о локализации уральской прародины, поскольку проблема индоевропейской прародины не менее сложна и равным образом (даже, вероятно, и более) далека от своего решения. Несмотря на широкую популярность, которую приобрела в последние десятилетия гипотеза «степной» (в степях от р. Урал до Днепра и Дуная) прародины индоевропейцев (так называемая «курганная» гипотеза М. Гимбутас — см. [Gimbutas 1970] и др.), её явное противоречие с некоторыми данными индоевропейской лингвистической палеонтологии, недостаточное и не всегда корректное археологическое обоснование (по крайней мере, в «авторском» варианте — см., например, указания на многие его несообразности [H"ausler 1963:363—366; Мерперт 1976:108—109]) и другие проблемы мешают безоговорочному принятию этой точки зрения. Притом существуют и иные гипотезы, имеющие часто не меньше сильных сторон, чем «степная»: индоевропейскую прародину локализуют на Армянском нагорье [Гамкрелидзе, Иванов 1984], в Анатолии [Renfrew 1987], на Балканах [Дьяконов 1982], в циркумпонтийской зоне [Черных 1988], сильнейшей аргументацией оперируют сторонники старой гипотезы о центрально-европейской прародине индоевропейцев [Devoto 1962; Bosch-Gimpera 1960; Krahe 1957] (краткий обзор см. [Mallory 1989:143—185]). Это обстоятельство вкупе со сделанным выше выводом о ненадёжности и / или ошибочности имеющихся на сегодня построений о праиндоевропейско-прауральских контактах лишают последних оснований новейшие попытки локализации уральской прародины в Восточной Европе по соседству с индоевропейской (см., напр., [Makkay 1990]) [20] .
20
Правильней было бы сказать «лишают единственного основания», так как построения Й. Маккаи, например, базируются практически лишь на одном конкретном факте — на кажущемся их автору бесспорным положении о древнейших праиндоевропейско-прауральских связях. Кроме того, в данном случае надо бы говорить не об уральской, а о фин(но-угор)ской (sic!) прародине, поскольку, как уже отмечалось выше (раздел IV), проблемы генезиса (обских) угров и самодийцев, а в значительной мере — и пермян, в этих построениях не рассматриваются и разрешены в их рамках быть не могут.
Таким образом, следует признать, что и сегодня остаётся верной старая традиционная точка зрения, согласно которой первым контактом между уральскими и индоевропейскими языками был контакт между финно-угорским праязыком и какими-то праиндоиранскими диалектами, имевший место уже после распада как уральского, так и индоевропейского праязыков [Joki 1973:362—364]. Самодийский праязык не был вовлечён в этот контакт: древних индоиранских заимствований в прасамодийском, видимо, вообще или почти нет, имеются лишь несколько заимствований из языка собственно иранского типа [Janhunen 1983], что указывает на то, что «на всех этапах своей истории прасамодийцы находились в стороне от расселения иранских племён» [Хелимский 1983:8]. Краткий список значений значимых в культурно-историческом смысле заимствований этого периода см. выше на стр. 147 [R'edei 1986:43—49].
Археологически ранние этапы предыстории индоиранцев были, по-видимому, связаны с формированием (середина III тыс. до н. э.) и расцветом древнеямной культурно-исторической общности, в особенности — памятников полтавкинского типа, оформившихся на базе волго-уральского варианта древнеямной общности на рубеже III—II тыс. до н. э., который некоторые исследователи склонны рассматривать как особую культурно-историческую общность [Васильев И. Б. 1979]. Взаимодействие полтавкинских и южноуральских абашевских (абашевская культурно-историческая общность, существовавшая во второй-третьей четверти II тыс. до н. э. и охватывавшая преимущественно лесостепные территории от Дона на западе до верховьев р. Урал на востоке, заходя на север в массовом порядке до Ветлужско-Вятского междуречья, видимо, представляет собой археологический аналог какой-то ранней индоевропейской, возможно — также арийской, группировки, см. о ней [Пряхин, Халиков 1987]) племён во второй четверти II тыс. до н. э. привело к сложению в степях от Средней Волги и Дона и до Тобола и Ишима памятников потаповско-новокумакско-синташтинско-петровского круга, к которым следует возводить срубную и андроновскую культуры [Васильев, Кузнецов, Семёнова 1994:82—93; Смирнов, Кузьмина 1977:26—39], арийская этноязыковая атрибуция которых не вызывает сомнения.
Распространение древнеямных племён на Южном Урале уже во второй половине III тыс. до н. э. [Моргунова, Кравцов 1994:69—79] и последующее развитие в этом регионе с выходом в зауральско-казахстанские степи полтавкинской и вырастающей из неё культур в конце III — первой половине II тыс. до н. э., с одной стороны, и проникновение на Южный Урал и в Вятско-Ветлужское междуречье абашевских племён во второй четверти II тыс. до н. э. (на севере отдельные абашевские памятники достигают Вычегды), с другой, указывают на возможность контактов лесного населения Южного Зауралья и юго-запада Западной Сибири (в первом случае) и Волго-Камского региона (во втором) с индоевропейцами, говорившими на языках индоиранской (арийской) группы. Поскольку уже в XIV веке до н. э. арии, говорившие на языке, принадлежащем, судя по всему, к индоарийской группе, жили, как свидетельствуют письменные памятники, на территории государства Митанни [Hauschild 1962:35—37; Абаев 1972:31—33], следует полагать, что распад индоиранского единства должен был завершиться никак не позднее второй четверти II тыс. до н. э., следовательно, если (см. ниже), как это принято считать, в прафинно-угорский были заимствованы слова, отражающие раннюю стадию праиндоиранского (до общеарийского перехода ПИЕ *e, *o > ПАр *a) [R'edei 1986:26, 43—64], то интересующий нас контакт должен был иметь место едва ли позже рубежа III—II тыс. до н. э. Следовательно, наиболее вероятно предположение о соотнесении его с проникновением древнеямных племён на Южный Урал и сложением полтавкинской общности. Впрочем, при такой трактовке фактов нельзя не отметить некоторое несоответствие между, мягко говоря, не слишком интенсивными, судя по археологическим данным, контактами полтавкинцев с лесным населением и достаточно представительным списком раннеиндоиранских заимствований в прафинно-угорском.
Есть, однако, серьёзные основания сомневаться в трактовке рассматриваемой группы арийских заимствований в прафинно-угорском как раннепротоиндоиранских: практически единственным основанием для этого служит упомянутое выше отражение в части из них ПИЕ *e и *o, перешедших в праиндоиранском в *a, как ПФУ *e и *o. Как уже было отмечено выше (см. примечание 9), есть основания хотя бы для ряда случаев объяснять такие соответствия как позиционные и рассматривать соответствующие арийские заимствования в прафинно-угорском не как раннепротоиндоиранские, с сохранением ПИЕ *o и *e в языке-источнике, а как нормальные позднепраиндоиранские с нормальным арийским *a- или *r соответственно ([Лушникова 1990], см. примечание 9). Следовательно, говорить о слишком интенсивных контактах между прафинно-угорским и раннепротоиндоиранским
Существует ещё одна проблема, не рассмотреть которую, хотя бы вкратце, невозможно. Большинство «праиндоиранских» заимствований в финно-угорских языках указывают на форму языка-источника, соответствующую формам индоарийских, а не иранских языков (см., например, ПФУ *asr «господин, богач» ~ др.-инд. 'asura- «божество» при ав. ahuro «господин», ПФУ *'sata «сто» ~ др.-инд. 'sat'a- при ав. satm «тж», ф.-волж. *oke «угол, крюк» ~ др.-инд. 'aka- при ав. aka- «искривление, крюк» и др.). Традиционно это объясняется тем, что древнеиндийский лучше сохранил общеарийский фонетический строй, тогда как в праиранском произошли известные изменения (ПАр *'s > ПИр *s, ПАр *s > ПИр *h и т. п.). Между тем, такое объяснение проходит не всегда: заимствование части таких слов (финско-саамское *terne «молозиво» — др.-инд. tara- «телёнок» при ав. tauruna- «дитёныш»; ф.-перм. *'suka «зерно, мякина» ~ др.-инд. 'suka- «зерно» при ав. suka- «игла»; ППерм *sur «пиво» ~ др.-инд. s'ura «алкогольный напиток» при ав. hura «тж») — терминов земледелия и скотоводства — не может быть датировано временем ранее первой четверти II тыс. до н. э., когда эти занятия начинают распространяться у населения лесной зоны, — то есть, его следует относить ко времени, когда общеарийский праязык уже должен был распасться (см. выше). По-видимому, есть необходимость поставить вопрос о возможности интерпретации по крайней мере части арийских заимствований в финно-угорских языках как специально индоарийских. Чисто лингвистические соображения никак не препятствуют такой возможности. Между тем, со времени пионерских работ Б. Мункачи [Munk'acsi 1903] и последующего отрицательного заключения Г. Якобсона [Jakobsohn 1922:184—222], которое, по сути, базируется на экстралингвистических посылках и может быть выражено в виде тезиса о том, что любое индоарийское слово могло в принципе иметь иранскую параллель и, следовательно, всё можно объяснить через обращение к индоиранской реконструкции или путём конструирования потребной иранской формы, — этот вопрос в финно-угроведении практически не рассматривался: в своей монографии К. Редеи попросту не упоминает о подобной возможности, а в гораздо более объёмной книге Л. Йоки мне удалось отыскать лишь одно предложение, гласящее, буквально, что индоарийских заимствований в финно-угорских языках нет [Joki 1973:364] (не считая, разумеется, обзора упомянутой выше работы Г. Якобсона [Joki 1973:146—147]). С «индоевропейской» стороны дело, однако, обстоит лучше: в связи с дискуссионными вопросами о месте и времени распада индоиранской общности (который, вероятно, произошёл в черноморско-каспийских степях — см., например, обзор [Грантовский 1970:15—63], о возможном времени см. выше) довольно давно было высказано и аргументировано предположение об индоарийском происхождении значительной части арийских заимствований в финно-угорских языках [Абаев 1972:28—29]. С известной осторожностью эта идея поддержана в диссертации А. В. Лушниковой [Лушникова 1990:9]. Мне эта позиция представляется достаточно перспективной. Естественно, что её принятие и развитие должно повлечь за собой новые попытки интерпретации изложенных выше археологических данных. Пока делать их кажется преждевременным, однако, имея в виду такую перспективу, могу сказать, что данным археологии гипотеза В. И. Абаева не противоречит, и, более того, следует ожидать дальнейшего успешного развития в этом направлении.
По-видимому, из всего сказанного выше безусловно следует, что, во-первых, проблема древнейших арийско-финно-угорских контактов нуждается в дальнейшем рассмотрении прежде всего с учётом принципиальной возможности аттестации некоторой части арийских заимствований как индоарийских; во-вторых, что реконструируемая по данным языка картина ранних индоевропейско-уральских взаимоотношений (нет контакта в прауральскую эпоху — первый контакт с праиндоиранцами в прафинно-угорское время) согласуется с или, по меньшей мере, не противоречит данным археологии и гипотезе об урало-западносибирской локализации уральской прародины.
Наконец, в-третьих, должна быть в общем признана верной традиционная точка зрения о том, что первые индоевропейско-уральские контакты были контактами между праиндоиранцами и прафинно-уграми, и в дальнейшем контакт ариев с финно-угорскими группами на границе лесной и степной зон Евразии не прерывался вплоть до раннего средневековья [R'edei 1986:25—26, 38]. При этом, если старые (индоиранские, праиранские) заимствования более или менее равномерно распределены в финно-угорских языках (см., например, сводку, хотя и не лишённую недостатков, но показательную в [Harmatta 1977:174]), то по количеству собственно иранских (староиранских и среднеиранских) заимствований, безусловно, первенствуют пермские языки [Лушникова 1990:13; Harmatta 1977:176, 178; R'edei 1986:28—29, 64—82], а по заимствованиям позднейшего времени (среднеиранским, точнее — скифо-сарматским) с пермскими языками конкурируют угорские и марийский [Лушникова 1990:15; Harmatta 1977:178, 180]. При этом среди угорских языков на первом месте, естественно, венгерский, контакты которого с иранскими языками продолжались после распада угорского единства вплоть до позднейших связей с аланами в эпоху «завоевания родины» в IX веке и позже (по числу выявленных на сегодня среднеиранских заимствований — «абсолютный чемпион» среди всех финно-угорских языков), а на втором — мансийский (в полтора-два раза больше, чем в хантыйском), что безусловно свидетельствует о том, что предки манси имели гораздо более интенсивные связи со степным миром, чем предки хантов [Harmatta 1977:178, 180; Korenchy 1972:103—104]. На западе финно-угорского мира только марийский язык поддерживал достаточно интенсивные связи со среднеиранскими языками (возможно, впрочем, часть иранизмов попала в марийский через посредство пермских языков), число поздних иранизмов в мордовских языках уже меньше, хотя среди них явно присутствуют и сепаратные, не имеющие параллелей в других финно-угорских языках, среднеиранские заимствования в прибалтийско-финских языках и в саамском единичны, и сепаратных среди них, как будто, нет [Harmatta 1977:178, 180; Jakobsohn 1922:225—231] [21] .
21
Естественно, данные цифры относятся к известным сегодня иранизмам. Дальнейшие исследования, безусловно, должны пополнить их список и могут внести поправки в приводимые здесь подсчёты.
По-видимому, второй индоевропейской группой, с которой контактировали уральцы в достаточно древний период, были прототохары [22] . Проблема выделения тохарских заимствований в уральских языках затрагивалась уже в работах А. Йоки и К. Редеи — в связи с возможностью тохарского объяснения происхождения уральских слов «имя» [R'edei 1986:40—43; Joki 1973:291], «металл» [Joki 1973:340; R'edei 1986:24, 42; UEW:560—561] (см. выше) и «соль» [R'edei 1986:58; Joki 1973:316; UEW:750] (см. ниже). Ю. Янхунен высказал мнение о наличии тохарских заимствований в прасамодийском [Janhunen 1983], оно было развито и дополнено Е. А. Хелимским [Хелимский 1985a]. В индоевропеистике в связи с существующей версией объяснения особенностей фонетического строя тохарских языков как следов уральского субстрата в тохарском [Lane 1970:79—82] также предпринимались попытки найти лексические свидетельства тохарско-уральских контактов, как правило — не слишком удачные (см., напр.: [Van Windekens 1962]; более интересна работа [Naert 1964]). Мне уже приходилось писать о тохарских заимствованиях в уральских языках и возможностях их историко-культурной интерпретации [Напольских 1989; 1994; Napolskikh 1995], но, поскольку эта работа далека от завершения, имеет смысл дать здесь в самом сжатом (без развёрнутой аргументации) виде список тохарских заимствований в уральских языках, которые представляются мне на сегодня относительно надёжными (в случае наличия этимологических альтернатив они обозначены цифрами в порядке убывания надёжности; в дальнейшем следует ожидать расширения списка — ср. более ранний вариант его в [Напольских 1994]):
22
Я использую здесь название прототохары для обозначения носителей группы — родственных индоевропейских диалектов, на базе одного из которых сформировался пратохарский язык, давший затем начало (распался не позже конца I тыс. до н. э. [Lane 1966:226, 232]) исторически засвидетельствованным в Синьцзяне тохарским языкам. Ниже будет также использоваться термин паратохарские — для обозначения той части прототохарских групп, которые не оставили прямых языковых потомков (см. о подобных терминах применительно к уральским группам в разделе 1).