Вверх по Ориноко

Энар Матиас

Все истории с Юрием до смерти надоели Оде, она называла их подростковыми, а еще больше ей надоели мои поздние возвращения. Научись держать дистанцию, вот ее точные слова, отстранись. Не позволяй себя сожрать, у него сил немерено, будь поосторожнее. Но и она, как все остальные, не могла не поддаться обаянию Юрия, по крайней мере, поначалу. Он и в самом деле не был похож на остальных врачей. А насчет болезни Вертгеймера, она, ясное дело, уже догадалась. У Оды интуиция развита куда лучше, чем у меня, и она куда более сдержанна, недаром стала психиатром, думал я. Ода все время мне внушала: Игнасио, занимайся побольше дочкой и мозги у тебя встанут на место, поведи ее куда-нибудь, в парк, на аттракционы, в зоопарк в Венсенский лес, она же ни разу там не была. Больше всего меня изумляло, как легко они обе, Ода и моя дочка Илона, переставали для меня существовать, когда я стоял с Жоаной у подъезда ее дома и все говорил, говорил о Юрии и его проблемах. Я забывал о них обеих, забывал целиком и полностью, думая о другом, разрабатывая тактику и стратегию, надеясь растрогать Жоану, привлечь ее к себе. По правде говоря, мне и до Юрия не было никакого дела, а доверие Жоаны оборачивалось для меня обоюдоострым кинжалом:

с одной стороны, мне казалось, мы становимся ближе, и я рано или поздно смогу воспользоваться этой близостью, с другой — мы постоянно говорили только о Юрии, и я исходил жгучей, злобной ревностью, когда она уходила, а я отправлялся домой, к Оде, ироничной, молчаливой и сдержанной.

Глава 10

Ливень, сначала крупные теплые капли, и только потом яростный поток, спасаясь от которого ей пришлось убежать с палубы опять в каюту. Ворчание мотора усилилось, кто знает, может быть, они сейчас отплывут? Дождь хлещет вовсю, заливает потоками иллюминатор, и металлическая переборка отзывается на его дробь дрожью. Она опять улеглась, здесь нет кресла, да и сама каюта настолько мала, что постель — единственное место, где можно расположиться.

Ей не терпится: хоть бы пароход уже отчалил; не терпится: хоть бы уже отошли от берега; не терпится: хоть бы темные воды Большой реки поплыли в обратную сторону, ей не терпится увидеть поутру бескрайние саванны, картины, которые она столько лет рисовала в воображении. Чтобы обмануть нетерпение, она берется за книгу, одну из тех, что взяла с собой, жизнеописание Петра Клавера, святого, особо чтимого рабами, которых привозили в Карфаген, она купила ее накануне отъезда в книжном магазине, угнездившемся между двух автомобильных салонов, посреди одной из бесконечных, широких, сверкающих стеклом авеню, которые так любят в обеих Америках, награждая их именами президентов, освободителей, матадоров и авантюристов. Хозяину было под пятьдесят, он оказался приветливым, знающим человеком, страстным книгочеем, и его магазин в те несколько дней, что она провела в городе, стал для нее и кафе, и гостиной. Быстренько исчерпав скудный запас городских туристических объектов — собор, монастырь, площадь с колоннадой, городской сад с манговыми деревьями, — она стала приходить с утра пораньше в книжный магазин, пользуясь гостеприимством хозяина, который охотно приглашал ее разделить с ним завтрак, служивший предлогом для нескончаемых разговоров, о политике, конечно, но не только, еще и о литературе, религии, он был неистощим, словоохотлив, говорил, немного рисуясь, — слушал иногда сам себя и картинным жестом отбрасывал назад львиную гриву седых волос. В этой львиной гриве ей чудилось что-то комичное и неуместное, коммерсант притворялся интеллектуалом, парящим над действительностью, однако кто, как не он, вынудил ее купить эту книгу, это жизнеописание святого? Обычно она ничего подобного не читала, но он прожужжал ей все уши о чудесах, которые она там отыщет, истинах, которые ей откроются, дивных легендах, и она не выдержала, в последний день купила, скорее как память о книжнике Илии, чем из-за пробудившегося интереса к агиографии.

Из долгих бесед с ним она не только узнала о существовании итальянского святого, но и почерпнула немало сведений о тех местах, по которым ей предстояло путешествовать, выслушала рассказы о льяносах, саванне, пограничной полосе с Колумбией, спекулянтах, контрабандистах, южных индейцах, о бразильских авантюристах, которые тайными тропами в джунглях выносят венесуэльское золото, о границах с Гайаной, корсарах и пиратах, которые в былые времена властвовали в Карибском море от Венесуэлы до Флориды, о жестокости их и невероятных странствиях, на которые они отваживались; говорил он и о независимости, о Боливаре, патерналистской буржуазии, иностранном влиянии и мечте, великой огненно-красной мечте революции, об объединении в одну страну гигантского материка, от льдов Антарктики до мексиканских пустынь, мираже, расстрелянном пулями империализма, который запретил о нем даже мечтать, а эта мечта, как и сам Илия, родилась и росла под барабанный гром стачек, диктатур, репрессий и государственных переворотов. Рассказы цеплялись один за другой без всякой логики, по прихоти и настроению рассказчика, по воле книги, которую он взял в руки и перелистывал в поисках более точных сведений, дат, имен; романов, с которыми он хотел ее познакомить, писателей и поэтов, которых обожал или ненавидел. Рассказы книжника заворожили ее — страсть даже больше эрудиции, — и она стала той внимательной, заинтересованной и почти что невежественной слушательницей, о которой он мог только мечтать.

И вот каждый день поутру она с радостью приходила в книжный магазин, хоть и чувствовала укрываемое потоком слов мужское желание, замечала взгляды, обращенные на ее грудь и бедра, когда вставала со своего места, поэтому держалась настороже, чтобы не поддаться соблазну, не дать себя загипнотизировать этому все же очень привлекательному, элегантному человеку с ласковым лицом, длинными холеными пальцами, чарующей улыбкой, хорошо поставленным голосом. Мешала ей вовсе не разница в годах, мешали не оставлявшие ее призраки и душевный надрыв, но вполне возможно, задержись она в городе подольше, ее бы заворожила нежность и красивые руки седеющего интеллектуала, слишком серьезного, чтобы не быть чудаком. И теперь, когда пароход, похоже, готов был наконец отделиться от причала, она, лежа в одиночестве у себя в каюте, может быть, все-таки пожалела о несвершившемся. Конечно, только ее беззащитность, обострившаяся из-за отплытия в неведомое, только она ностальгически преувеличила обаяние Илии, владельца книжного магазина.

Так не лучше ли оставить бесплодные сожаления и подняться на палубу, посмотреть, как будет отплывать пароход, полюбоваться всегда притягательным зрелищем ночного, сияющего огнями города, постепенно скрывающегося из глаз? Ливень кончился, и большинство пассажиров уже стояли на корме, опершись на борт локтями; загремели тяжелые якорные цепи, и пароход — две палубы, сто футов металлической, местами ржавой поверхности, — мягко отчалил от пристани под громкое урчанье моторов.

Она все ждала, что вот-вот в речном тумане протрубит гудок, возвещая отплытие, но, видно, это

плавание (она не знала, как обычно называют путешествие по реке — наверное, тоже плаванием?) было не таким уж важным событием: никто не махал платками с пристани, и ни один пассажир не зааплодировал, когда судно отделилось от пирса. А сколько здесь вообще пассажиров? Человек двадцать, не больше, и все в основном молчат. Только детишки, сидя на руках у матерей, радуются отплытию, тычут пальчиком в подъемные краны, грузовики, лодки, что теснятся в порту. Пароход медленно движется по фарватеру, и город светится в ночи рядами ярких огней, но вот судно развернулось на юго-восток, и с неожиданной для себя ребяческой радостью она принялась считать огоньки на тающем берегу.

Глава 11

У меня возникло ощущение (рожденное, вне всякого сомнения, чувством вины), что я и сам гибну от болезни, но не Вертгеймера, а Вертера (по сути, они сродни друг другу). Сидя за столом напротив жены, в уютном покое привычного, я ловлю себя на том, что томлюсь и тяжко вздыхаю, уставившись в тарелку с супом; среди ночи вскакиваю с кровати, очнувшись от слишком явственного сна, стараюсь уничтожить его последствия и думаю: Ода проницательна, она не может не заметить, что со мной творится. Я целую Оду с особой нежностью утром и вечером, говорю: жаль, мы так заняты, у нас совсем нет времени, чтобы побыть вдвоем; я расспрашиваю ее о новостях на работе, о пациентах; с холодной головой и сердцем притворяюсь любящим мужем, и мне легко, так легко дается страсть, потому что вдохновение я черпаю совсем из другого источника, другое лицо, тело, голос неотступно со мной, и они помогают мне казаться и быть безупречным мужем, жадным любовником.

Но потом меня точат угрызения совести. Кризис пятидесятилетнего, говорю я себе, ты должен все объяснить Оде, она внимательно тебя выслушает и сумеет помочь… Но я не могу. Не могу, потому что не хочу расставаться со своей страстью, мысль, что я назову ее имя, что моя мечта будет разрушена, приводит меня в ужас. Нет, пока у меня есть надежда, пусть ничтожная, что в какой-то миг она растрогается, смягчится, поддастся моему страстному желанию, если (хотя я не готов к каким бы то ни было последствиям) я проведу с ней не день, а ночь, — меня начинает колотить дрожь, только я себе представлю, что я у нее, с ней, в ней — и я согласен на симуляцию, на притворство, они того стоят. С каждым днем я все с большей охотой соглашаюсь на слепоту. Она захочет, говорю я себе. В один прекрасный день (я, конечно, не решаюсь произнести это вслух) она примет меня. Я таюсь за завесой чувств, но хочу всем своим существом, жадно, безудержно ее тела, губ, грудей, ее женского естества. В снах я вижу только ее — покорной, обнаженной или полураздетой, все, в чем я не смею признаться днем, преследует меня ночью, иной раз я даже воображаю себе, и не всегда во сне, что утешаю ее на похоронах Юрия. Да, я хочу, чтобы его не стало, и представляю себе, что мы с ней уезжаем вместе, я увожу ее, прихожу к ней с двумя билетами на Антильские острова. Я хотел увезти ее в страну, родную для нас обоих, она не знает ее, вернее, знает только из книг, которые я приносил ей, которые в самом начале через Юрия приблизили меня к ней.

Иногда после долгого разговора с Жоаной я, вернувшись домой, понимал, что просто смешон. Я отчетливо видел (и мне это было очень больно), что я проживаю судороги старости, подпал под власть извращения, подчинился игре подсознания, что я ничем не лучше Юрия. Моя жизнь тоже складывается из редких моментов трезвости, но в основном утоплена в хмеле страсти, я ослеп и лишь изредка вдруг нечаянно понимаю, что же происходит на самом деле. И тогда я уходил в детскую и долго сидел в темноте возле дочки, среди плюшевых зверей и кукол, смотрел в ночь за окном, слушал сонное детское дыхание и старался обрести покой.

Глава 12

Только мы тронулись, порт был еще совсем рядом, склоняя длинные светящиеся шеи кранов к черной воде, помощник капитана — в кителе, слишком тесном для его широких костистых плеч, в форменных брюках, слишком коротких для нескончаемых ног, — пришел поприветствовать пассажиров. Рот на испитом лице таил что-то порочное, глаза — свирепое, и его цветистое и неискреннее пожелание нам добра только подчеркнуло то и другое, он не внушал доверия, скорее беспокойство. Подробно рассказал нам, где размещаются у них на пароходе удобства, с кривой улыбкой показал спасательные шлюпки, назвал часы, когда работает бар, внес кое-какие уточнения в будущий маршрут. Его манера не смотреть в лицо женщинам и потирать во время разговора длинные костлявые руки делали его решительно антипатичным.

Она отвернулась от него и стала смотреть, как удаляется порт. Фарватер и длинный бетонный мол замыкали гигантскую заводь с серой в свете фонарей пристанью, кое-где с темными тенями сухогрузов, это порт, а за портом — город, выстроенный на безупречной плоскости по безупречным законам эвклидовой геометрии, и светящаяся сетка его улиц из параллелей и перпендикуляров странно контрастировала с природной непредсказуемостью дельты — плавными изгибами, путаницей мангровых зарослей, коричневыми водяными лабиринтами, которые упирались на юге в темную массу Гвианского плоскогорья. Жирный запах тины, гарь факелов, вибрация моторов, ощутимая благодаря металлическим перилам, и необъятные красоты ночи, которые без устали разворачивает перед ней пароход, направляясь на юго-восток, слияние движения и покоя, усилия внутри безмятежности, мощь Большой реки, такой терпеливой и такой сильной, что ee наносы тянутся в морской воде на десятки миль, и посреди Атлантического океана мирно дремлют чайки на кремниевых мелях, камнях Анд, которые вода в своем широком и глубоком русле тысячелетиями, не спеша, превращала в песок. Эта длинная рана на карте, линия, начертанная воображением географов, наконец обрела реальность, и она скользит по ней к несуществующему истоку, потому что вместо истока разбежалась паутина ручейков, речушек, пробивающихся через джунгли, чтобы вплестись нитками в прихотливый узор Амазонии. Нет порога, водораздела, гряды, за которую можно было бы уцепиться; судя по книгам, которые она читала, только военные приблизительно знают, какой куст, какая завешенная лианами тропа помечают границу их территории, за которой начинается Бразилия, на этой впалой равнине без единого города, где на миллионах километров живут растения, обезьяны и крокодилы.