Вверх за тишиной (сборник рассказов)
Шрифт:
Гремели погремушки, петрушки, игрушки — крутилась ярмарка. На ярмарке шумел народ.
Человек лет пятидесяти, а может быть, больше зазывно кричал:
— Смотрите, как я превращаюсь в змею! Это труднейший номер человек-змея. Потом я заглатываю целиком кролика. Смотрите, смотрите!
Его звали Люсиком, хотя у него было другое, очень длинное, древнее имя.
Человек стал извиваться. Все быстрее, быстрее. Кольца его тела закружились.
— Ну как? — кричал Люсик. — Теперь вы видите змею?
Немногие
— Не видим. Нет никакой змеи.
Люсик кружился стремительно. Ползал по песку. Его лицо мучительно исказилось.
— Теперь вы видите, что я змея?
— Нет, не видим.
— А сейчас я буду заглатывать кролика. Видите кролика и змею? Люди, как же вы не видите? Куда вы смотрите? Смотрите сюда!
Одно глотательное движение, другое. Кролик исчезает во внутренностях змеи.
Человек-змея Люсик стал невидим. На его месте сидел кролик с оттопыренными ушами и несчастным лицом маленького ребенка.
— Брысь отсюда! — кто-то крикнул ему.
Кролик Люсик неторопливо прыгнул и исчез в толпе.
Перед грозой мы с тобой сидим. Вырванные из шума в тишину. Как много загадок в каждом повороте твоего лица. У меня такое чувство, что я поднимаюсь по тропинке в горы. Наградой будет, когда я поднимусь, близость твоих губ. Все, что за тобой, — сплошная ночь. Мне кажется, если ты повернешь лицо, из-за гор поднимется солнце.
А потом все закроет ночь грозы. И будет долгий, долгий ливень.
Люди смеялись. Они стояли на балконах, на тротуаре, показывали вверх пальцами и смеялись.
Небольшой старичок с длинным горбатым носом, ухватившись палкой за такое же горбатое облако, пытался удержаться и не упасть вниз, на крыши домов. Он сам походил на облако и мог быть облаком. У него были живые, широко раскрытые глаза, красные от напряжения.
— Надо же такое, Абрам Яковлевич и войну прошел, и жену Мирру потерял, а все еще цепляется за жизнь, — говорили те, что стояли внизу и на балконах.
Было непонятно, как облако боится упасть. Ну, пусть старик, пусть инвалид, но все-таки ведь облако?!
— Наверное, пенсию хочет у вас получать, — острили внизу.
Из глаз старика капнула слеза. Вообще на небе прибавилось облаков. Старик исчез. Пошел дождь. Странно, дождик был солоноватый. И когда люди стали расходиться, многим хотелось что-то удержать и с чем-то не расставаться.
Река неширокая, с быстрым течением которой я пытался справиться в детстве, преодолевая сопротивление воды, я плыл к высокому темному берегу, где виднелись две рогатые коряги, а за рекой — поле цветущего картофеля с розовыми и белыми цветами, это сохранилось в моей памяти, а я мечтал, что когда вырасту, то обязательно доплыву до торчащих из воды у высокого темного берега коряг, — вот так всегда я жил между прошлым и мечтою о будущем, не понимая, что я просто ласточка-береговушка, с радостью полета, стремительно-бесконечной и короткой жизнью.
Наблюдательность разрослась с годами у Хомякова. Его глаз выхватывал все необычное: зазубрины в крюке, насмерть вбитом в торцовую стену дома напротив контейнера с мусором.
Однажды ему рассказали анекдот, как человек потерял сон в дырявом кармане.
Хомяков увидел этот карман. Огромный. Ног, куртки, ничего как бы не было — только карман.
— Ну, — услышал Хомяков.
— Сейчас, только побреюсь.
— Ну, — опять услышал Хомяков.
И тогда, цепляясь за какие-то выступы, полез вверх. При этом он думал: «Нелепая жизнь. Бесследно пропасть в чужом дырявом кармане».
Крюков смотрел собеседнику в глаза. Глаза цвета скошенной задыхающейся травы, истоптанной копытами коров, лениво жующих траву.
И говорил так же, как жующая корова, лениво:
— Вот вы глядите, что-то видите… Ну хотя бы деревья, дома, небо, кладбище, смерть. Это все не то. Не само действие. Вам нужна трагедия? Но ее нет. Трагедии нет. Так что вот.
И еще раз повторил:
— Нет. Трагедии нет.
ВВЕРХ ЗА ТИШИНОЙ
Бесконечность
Натяжение минут ослабло, он почувствовал, как прыгающая память выхватывала край буфета, испуганное лицо матери, подтяжки отца, резкий крик не то вороны, не то кошки, разбитую рюмку на полу, грохот упавшей картины в золоченой раме. На картине были изображены часть берега в море с заходящим солнцем. Это он не видел, а знал. Да, еще он наступил на что-то мягкое, кажется, подушку, — но уже не думал, — двери распахнулись, на него надвинулась бесконечность. Он подставил ей руки, лицо, глаза — всего себя… Выбежал на улицу. Он чувствовал бесконечность в каждой частичке своего тела… Да мы, собственно, и есть частичка, пылинка бесконечности…
— Погоди… Стой… Ну куда тебя… Ты кто?
— Я… я, — задыхаясь, говорил он тем двоим, остановившим его, — я… сейчас отдышусь… Я являюсь частью, может, неформальной частичкой бесконечности или, для понятности, космоса…
— А куда тебя несет?
— Ну просто, когда я осознал во всей безмерности…
Подошел третий.
— Чего тут?
— Да вот.
— А-а.
Тот, первый, который задавал вопросы, опять спросил:
— Ты еврей?
— Нет.
— Ну-ка покажи руки… Глядите… Ни одного мозоля.
— Пусть штаны снимет, — сказал подошедший третий.
— Да чего там… И так видно.
— Нет, я не еврей. Но прекрасны кедры ливанские.
Тот первый ударил его в лицо. И он упал. Они начали бить его ногами.
— Смотри, бьют человека, — сказала проходившая мимо девушка своему спутнику.
— Идем отсюда, — дернул ее юноша.
— Бьют человека, — повторила девушка.
— Идем… идем…
— Прекрасны кедры ливанские, — повторил он.
Бесконечность стремительно на него надвигалась, но он не уменьшался, а расширялся.