Вверх за тишиной (сборник рассказов)
Шрифт:
— Под огурцы?
— Какие огурцы, Пелагея Сергеевна? Я же вам сказала — государственная тайна, — и Мирра, еще тише, продолжала. — Всех евреев должны были вывезти из Москвы, посадить в теплушки и отправить в Сибирь. А эти бочки и ведра называются «параши», вроде как уборные евреям в дорогу.
— За что же всех-то? Есть ведь и хорошие евреи. Вот вы, Мирра Абрамовна…
— Какая вы непонятливая, Пелагея Сергеевна, квартиры же в Москве освобождались. Я это вспомнила, когда вы опорожнились. Но об этом факте никому,
— Можете, Мирра Абрамовна, на меня не сомневаться.
— Ну, еще раз с праздником, Пелагея Сергеевна.
— И тебя с праздником, Мирра Абрамовна. Здоровьица тебе, только дальше не ступай, а то…
Пелагея Сергеевна услышала, как Мирра заперла за собой дверь. Ей ключи были оставлены.
А Пелагея Сергеевна, закрыв глаза, уже лежала посередине лесной поляны, вся увитая розовыми и голубыми граммофончиками. И они пели ей ангельскими голосами.
Чистый вой
Когда Василь Васильевич Рыжих прорвал подкладку общественного кармана и выпал, и упал как раз посреди улицы, и поднялся, и удивился изобилию людей, тщетно ищущих желаемое, потому что они беспрерывно перемещались, он завыл. Рыжих пожалел людей. Его сердце наполнилось состраданием, и он крикнул сердцем: «Не трогайте их, дайте им, то есть людям, найти то, что они ищут».
И проехала черная, как ночь, вытянутая, как надежда, и быстрая, как юность, правительственная машина… потом какие-то другие машины, еще и еще… Василь Васильевич выл. Люди не оглядывались, но от томления его духа, казалось, энергичнее двигались.
К Василь Васильевичу подошла старушка.
— Милок, — сказала она, — я к дочке приехала. Дочка меня вызвала. Моего зятя, ейного мужа Гришу, посадили. Пил без думок, а тут и спутался насчет воровства.
— Бабуленька, — сказал Василь Васильевич, — живите и радуйтесь. А что зятя посадили — это судьба.
— Ой, верно, — закивала старушка. — Я ведь тебе не все рассказала…
Но Василь Васильевич ее больше не слушал, он опять завыл. Старушка сразу подхватила, стала ему подвывать. Василь Васильевич подошел к машине, толкнул ее, навалился, зашатал. Сработала сигнализация. Машина загудела. Василь Васильевич подходил к машинам, тряс их… В домах открывались окна. К Рыжих подошли два милиционера, ухватили за руки.
— Ты чего? А ну, пойдем…
Василь Васильевич сильнее завыл. Милиционеры — один худой, высокий, другой укряжистый, красномордый — вдруг обнаружили, что держат только звук чистый вой.
— Ладно, отпусти, — сказал высокий.
Они расслабили руки и поспешно скрылись.
Ох, какие птички!
Николай Филиппович Заселяев не думал о славе. Отработал свое. Вышел к положенному сроку на пенсию.
Жена Николая Филипповича Вера Игнатьевна
— Ты куда? — спросила Вера.
— В туалет.
И вдруг Николая Филипповича понесло. Ну какая особая жратва с двух пенсий? А Николай Филиппович не мог остановиться. О том, чтобы брюки натянуть — ни полсекунды. Клозет не может переработать ту продукцию, что вдруг, ни с какого переляда, выдает Николай Филиппович.
— Коля! — кричит заваленная переработанной продукцией Вера Игнатьевна. — Ты чего поел?
— Я-то чего? Картошку, сало.
А его все больше несет. Вера открыла форточку. Мало. Окно. И это стало вылетать на улицу. Зависло на голых ветках деревьев.
И вдруг то, что висело на ветках, запело, засвиристело. По-весеннему перекликалось заливисто. А ведь на дворе осень.
Соседка из их подъезда вышла, увидела и удивилась:
— Как же это мы через зиму сразу в весну перелетели?
А птички пели, заливались, свиристели.
— Ой, какие птички, — умилилась соседка.
А в это время Николай Филиппович почувствовал, что все успокоилось. Вера закрыла окно, форточку.
Птички улетели. И все стало, как всегда.
Синие стрекозы
— У вас грыжа.
— Где?
Володя Брыкин посмотрел на этих двух бугаев в белых халатах. Они нависли над ним. А он думал не про грыжу. Люба от него ушла.
И вспомнил он плес на реке. Синие стрекозы.
Брыкин смотрел на этих бугаев. Один в очках. И здоровыми лапищами ему живот мял.
— Есть мне с ней можно?
— С кем?
— С грыжей этой.
Брыкину не хотелось вставать. Тут с ним занимались. А дома кто?
— Все можно есть? — переспросил Брыкин.
— Абсолютно все.
— Селедку, огурцы? А как насчет водки? — сыграл в дурачка Брыкин. Будто забыл спросить.
Он решительно встал, застегнул брюки. Понимал, эти бугаи не водку, а спиртягу стаканами хлыбастают. Он ясно представил, как они, уговорив один стакан, тянутся за вторым. Интересно, подумал Брыкин, водичкой они разбавляют?
И, когда он уже уходил, они ему стравили:
— Ничего тяжелого не поднимайте.
Это они ему, грузчику, Володьке Брыкину. Артисты. И он им тоже чудное влепил:
— Никогда, тяжельше стакана не подниму.
В первой же палатке купил поллитра. Когда открывал дверь своей квартиры, прислушался. Тихо.
В комнату не входил. Сразу на кухню. Взял стакан. Налил.
— Ну что, грыжа, со свиданьицем.
Выпил. И тут же второй. И заорал, чтоб разбить эту чертову тишину:
— Люба, слышишь, Любаша? У меня теперь новая завелась. С ней пить стану.
И захохотал. Головой упал на стол. Перед глазами зарябило, как после рыбалки. И синие стрекозы полетели над темным плесом.