Вы все же умрете
Шрифт:
Я был рядом, Глэдис, когда он говорил с вами. Я видел, как поджались и задрожали ваши губы. Но вы были уверены в его искренности, и здесь вы были правы. Вы сказали мне все, вернее, почти все. Вы даже кое-что добавили. Вы сказали мне, что у него лежит готовый контракт, что его можно подписать, если она сделает так, чтобы о ней немного заговорили в газетах. Вас волновало, что вы могли бы сделать. Вы вдруг вспомнили, что я писатель, что когда-то у меня было воображение. Вы, Глэдис, сами опустили одну ногу в могилу.
— Быть может, вы могли бы, — сказал я с улыбкой, — пересечь город обнаженной на велосипеде. Вспомните про леди Годиву.
— Не
«Господи, — подумал я, — а насколько приличны ваши крашеные-перекрашеные волосы, слишком короткие и узкие юбки, платок из красного шелка, кровавые губы, каблуки, столь же острые, как кинжал, ваши намалеванные веки, ваша манера держать сигарету».
— Думаю, — сказал я, — что вам надо что-то драматическое, что-то, что могло бы помочь журналистам, какую-то печальную историю, сентиментальную, человечную, от которой хочется плакать и стенать.
Вы залезли на диван, Глэдис. Ваши туфли упали на ковер с глухим стуком, ваше гибкое тело, затянутое в зеленое платье, было странным пятном на красной обивке. Вы отбросили волосы назад. Вы улыбнулись мне.
– Да помогите же мне, мой дорогой. Только вы способны сделать это для меня. Придумайте что-нибудь. У вас всегда получаются гениальные истории.
— Спасибо, — скромно ответил я.
— Может, нам развестись? Тогда газеты раздуют нашу историю. Но мы, конечно, разведемся фиктивно.
— Почему бы и нет. Но не думаю, что газеты ухватятся за наш развод. И вряд ли заговорят о нем. Вы еще не настолько знамениты, моя милочка.
— Быть может, несчастный случай, — с дрожью намекнули вы. Я знал, что вы мысленно видели кровь, «Скорую помощь», толпу, фотографов и свое измученное обескровленное лицо с божественно искаженными чертами.
— Может, да, а может, и нет. Это зависит от случая. В наши дни несчастные случаи не так уж редки, чтобы люди обратили внимание на пешехода, попавшего под машину. Здесь требуется счастливый шанс. Все это ненадежно, очень ненадежно. Кроме того, здесь нет ничего сентиментального, ничего человеческого. Обычный несчастный случай. Поверьте, это никого не тронет.
— Что же тогда? — вопрос умер на ваших устах.
— Я подумаю. Подумаю. И что-нибудь придумаю, дорогая моя Глэдис. Вы попадете на первые страницы газет. Гарантирую.
Вы мне улыбнулись, и в золотистых звездах ваших глаз я прочел приговор: дурачок, сделай это для меня за все годы, потерянные рядом с тобой, и ты увидишь, как я поступлю с тобой. Но вы улыбались, и ваше лицо было воплощенной нежностью и невинностью.
Я встал и отправился на прогулку. Последующие дни мы не заговаривали об этом. Они прошли в спокойной теплой атмосфере общего согласия. Думая сейчас об этих днях, я повторяю, что они были, наверно, самыми светлыми в нашей жизни и что для нас обоих, Глэдис, было бы лучше, реши я убить вас раньше. Это спасло бы нас от многих тягот жизни. Но это относительное счастье, Глэдис, не пробудило во мне сожаления. Я был теперь уверен, что вы, Глэдис, умрете счастливой в тот день, который выберу я, и это сняло с моей души последние угрызения совести.
Дни шли, Глэдис, и ваши нервы стали сдавать. Я наблюдал за
Дни шли, Глэдис, и когда ваши нервы были в нужной мере натянуты, я решил действовать в выбранный мною час.
— Я очень внимательно читал газеты все эти дни, — сказал я в тот вечер, — и прежде всего первые страницы, где заголовки взрываются в глазах читателей, как бомбы. Там также печатают фотографии знаменитостей.
— Ну и что? — спросили вы. Лицо ваше было гладким и невинным, но вы насторожились.
На первом месте стоит политика. Но политика нас не интересует. Не думаю, что вы собираетесь основать партию и защищать права журналов мод. Затем идут преступления. Быть может, у вас есть шанс, если вы решитесь очистить банк, но я не уверен, что вы это сделаете. А, кроме того, Глэдис, вам придется остаться в стороне от дел на долгие годы. Нет, это не лучшее средство.
— Ну и что? Не заставляйте меня ждать.
Ваше дыхание участилось, ваша жирноватая грудь очаровательно вздымалась и опускалась. Ваши губы приоткрылись.
— Много места отводится несчастным случаям. Крупным авариям, катастрофам, разбивающимся самолетам, которые отправляют в ад свой груз сардинок, или поездам, которые врезаются друг в друга со скрежетом рвущегося металла, или сталкивающимся и взрывающимся машинам. Но все это массовые виды спорта. Ни для вашего имени, ни для вашей личности подходящего несчастного случая нет.
Я замолчал и посмотрел на вас, Глэдис Дюваль. Женщина за тридцать, бедное прошлое и богатое, но короткое будущее, соблазнительная фигура на расстоянии в тридцать метров, чарующая улыбка в сигаретной дымке, золотистые глаза в вечернем полумраке или во тьме кинозала.
Иллюзии.
Полагаю, Глэдис, многие ничтожества завидовали мне все эти годы. Из-за вас, а не из-за того, чем я занимался. Быть может, я бы простил вам, Глэдис, если бы они имели причины завидовать мне, но стоит приблизиться к вам, развеять дымок, разогнал ь тьму светом ламп, и от вас остается только плод разрушительных лет, нечто неопределенное, изношенное, чуть-чуть опустившееся. Вы слишком долго носили свое тело, Глэдис. Я наведу порядок в этом деле.
— Остается самоубийство, — медленно процедил я. — Есть удачные и есть неудачные. В самоубийстве, Глэдис, заложено все — отчаяние, происшествие, драма. И даже надежда, если самоубийство неудачно. Надежда, от которой у чувствительного читателя на глаза наворачиваются слезы. Надежда, которая высвечивает хрупкость жизни и тяжесть человеческой судьбы.
— Вы хотите сказать...
— Я ничего не хочу сказать, Глэдис. Можно организовать исчезновение в виде похищения, но этот трюк использовался уже не раз. Логически остается лишь самоубийство, прекрасное самоубийство с помощью газа. Выломанная дверь, лежащая на постели женщина, разбитое окно, запах газа, заострившиеся черты лица, синяки под глазами, письмо с изложением вашего отвращения к жизни, фотографы, циничный журналист, пишущий трогательную статью.