Вы все же умрете
Шрифт:
— Но я не хочу умирать, — нерешительно сказали вы.
– Разве речь шла о смерти? — я закурил сигарету, улыбаясь своему отражению в темном оконном стекле. — Вы знаете, от газа умирают очень долго. Часы и часы в нормальных условиях. А мне понадобится всего несколько минут, чтобы вызвать прессу и пожарных и спасти вас.
Я читала где-то, — сказали вы, — что это очень спокойная смерть,
– Не знаю, думаю, и вы этого не узнаете.
Мой голос задрожал. Я был слишком наивен, веря, что дело выгорит. Даже ребенок угадал бы западню.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Вы так умны, мой дорогой. Что бы я делала без вас?
В тот вечер мы, Глэдис, совместно решили, что вам надо умереть. Вы помните это?
В гостиной, которую вы обставили сами и к которой я так и не привык, среди пунцовых штор и экзотических пуфиков, на этом кровавом диване, который столько часов держал ваше тело, пока ваш дух блуждал по страницам бесчисленных журналов, пока ваши губы обсасывали фильтр ваших отвратительных сигарет, среди этих кресел, подаренных вашими родителями, около торшера, похожего на уродливую металлическую пальму, меж этих розовых стен, под этим бежевым потолком и на этом бледно-голубом ковре мы решили, что вам пора умереть, и я уже видел вас распростертой на пурпурном покрывале с бледным лицом и заострившимся носом, и даже ощущал тяжелый запах газа. Мы склонились над толстым словарем, мы рассчитали время, которое не нанесет ущерба вашему здоровью, и я делал это со знанием дела и вниманием, что восхитило вас.
Мы предусмотрели все — ваше платье, причину моего отъезда, позволившего вам воплотить в жизнь свой фатальный проект, мое поспешное возвращение из-за неясного волнения, тяжелого предчувствия, содержание вашего письма, которое я вам продиктую, ибо вы все еще признавали мое умение писать (хотя ваше литературное произведение не будет выше уровня открытки), дверь кухни, которую вы оставите открытой, чтобы газ легко проник в гостиную, людей, которых надо будет известить, и даже врача, который понадобится вам. Но мы все же не предупредили его. Мы выбрали час. Вы были веселы и игривы.
В тот вечер мы пошли в кино. И в полумраке люди
И я думал о вашей смерти, Глэдис, а также о своем воскрешении.
Поэтому-то мы и держались за руки весь сеанс. Поэтому-то я прекрасно представляю вас, Глэдис, стоя на перроне крохотного вокзала и ожидая поезда. Я изредка бросаю взгляд на часы, вдыхаю свежий утренний воздух, смотрю на последние звезды в небе и вижу, словно я рядом, как вы открываете газ и разливаете вокруг целый флакон ваших любимых тяжелых духов, всегда вызывавших у меня головную боль, чтобы заглушить неэстетичный запах газа, кладете на низенький столик рядом с оловянной пепельницей — я подарил ее вам в прошлом году на день рождения — письмо, белое пятно на рыжем дереве, где вы излагаете свои несчастья тем стилем, что вызовет слезы на глазах многих, ибо вы писали под мою диктовку, затем ложитесь на тошнотворный красный диван и смотрите на окно с опущенными шторами.
Я вас вижу, Глэдис, и знаю, что вы счастливы, я знаю, что вы думаете о сцене, которую сыграете, и о многих других сценах, которые последуют за ней, я знаю, что газ проникает в ваши легкие, блокирует ваши клетки одну за другой и вселяет в вас радость. Я знаю, что вы, Глэдис, ждете меня с улыбкой на устах, улыбкой красной, как кровь. Вы, Глэдис, будете ждать меня очень долго. Будьте счастливы все это время. Ибо я не приду, Глэдис, и никого не предупрежу. Мне все равно, кто прочтет ваше письмо. Поезд подходит к перрону. Мне, Глэдис, пора привыкать к вашему отсутствию.
К тому же уже поздно, Глэдис. Что бы я ни предпринял, вы все же умрете...