Выбери себе смерть

Абдуллаев Чингиз Акифович

– Я очень надеялся на вашу помощь, товарищ полковник. Убиты два члена вашей группы. Мы беспокоимся за остальных.

– Так… – Лукахин встал, сделал несколько шагов. – Купили вы меня своим обращением. Я думал, вы теперь друг друга «господами» называете. А ты – «товарищ полковник». Сколько лет тебе?

– Сорок.

– В аккурат в сыновья годишься. Не обижайся на «ты», хорошо?

– Договорились.

– Давно работаешь в органах?

– Всю жизнь. Сначала – в прокуратуре, последние четырнадцать лет – в КГБ. Был следователем, старшим следователем. Когда закрыли следственное управление, несколько месяцев был без работы, потом взяли в

милицию. Теперь снова вернулся в ФСК.

– Интересно. Значит, и ты вроде пострадавший от этих «демократов»?

– Да нет, кажется, нет. Все нормально.

– Кого убили?

Только теперь Колчин вспомнил, что полковник Лукахин – профессионал. Узнав о гибели своих бывших товарищей, он не стал сразу горячиться, нервничать, перевел беседу на другую тему и, лишь успокоившись, спросил наконец.

– Полковников Бахтамова и Иванченко.

– Так… – Лукахин сел напротив, глядя Колчину в глаза. – Как это произошло?

– Бахтамова застрелили в Москве у его дома, Иванченко убили в Минске. В обоих случаях действовали профессионалы, по одному и тому же почерку. Выстрел в сердце, несколько выстрелов в стену и в тело, чтобы мы поверили в неопытность нападавших.

– Старый трюк, – кивнул Лукахин, – мы его практиковали еще двадцать лет назад. Кроме меня, с кем-нибудь говорили?

– С полковником Фогельсоном.

– Да? – очень удивился Лукахин и хитро прищурился. – Ну и что вам сказал Марк Абрамович?

– Угрожал, предлагал прекратить расследование.

– Прямо-таки угрожал? – не поверил Лукахин.

– Предупреждал, что искать не в моих интересах.

– Ах, даже так? – Лукахин тяжело задумался. – Знаешь, подполковник, у нас ведь работа была нелегкая, грязная, тяжелая. Знаешь, почему группу «Рай» назвали?

– Слышал.

– Вот именно. Мы в рай отправляли людей без задержки. Такая была у нас работа – своих ликвидировать. Больше я тебе про это ничего не скажу, но мы знали: один раз ошибемся, где-нибудь напортачим – и все. Следующий выстрел будет в твой затылок. Ошибаться нельзя было.

– Вы хотите сказать, что они где-то допустили ошибку? – понял Колчин.

– Ничего я не хочу сказать, – возразил Лукахин, – просто объясняю тебе. Как тебя зовут?

– Федор.

– Так вот, Федор, мои ребята были специалистами очень высокого класса. Может, кто использовать их захотел. Фогельсон, я слышал, вернулся на прежнюю работу. Еще один офицер, кажется, тоже?

– Кто? – не выдержал Колчин.

– Не Бахтамов, не Иванченко. Остальные фамилии я просто не помню.

– Я могу их назвать.

– Не надо, – жестко отрезал Лукахин. – Сказал, не помню – значит, не помню. Об убитых поговорим: им я уже навредить не могу. О живых говорить не буду. Пойми, это наше железное правило – иначе нельзя, можно подвести товарищей.

– Понимаю.

– Жалко ребят, – помолчав, произнес Лукахин. – Подожди минуту.

Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся с большой бутылкой в руках. По мутной жидкости Колчин понял, что это самогон. Лукахин подвинул два чистых стакана.

– Армейская традиция. Помянуть надо погибших офицеров.

Он разлил в стаканы жидкость и, продолжая стоять, протянул стакан Колчину.

Тот встал и, не чокаясь, выпил эту обжигающую жидкость. К его удивлению, она оказалась приятной на вкус и не очень забойной.

– Понимаешь, – вздохнул Лукахин, – мы ведь все смертники были. Сами выполняли приговоры – и сами ждали каждую секунду такого приговора себе. Когда нас отбирали в группу, мы

уже все про это знали. Нужно скрыть какую-нибудь операцию, отрубить концы, сделать так, чтобы все забыли о ней, – и посылали нас. Причем мы убирали не агента, для этого ведь был отдел «С», мы убирали его «ликвидатора», который до этого убирал необходимый объект. Мы даже не знали, за что и кого. Так обрубались все концы, иначе в мире давно началась бы война. Ты же все понимаешь. И каждый из нас знал: если хвост обрублен недостаточно, новый «ликвидатор» может убрать любого из нас. Иногда, правда, начальство проявляло благородство. Тогда нам предлагали смерть на выбор. Или от инфаркта, или героически спасая людей, где-нибудь на Камчатке.

– От инфаркта тоже? – не удержался Колчин.

– Конечно, – усмехнулся Лукахин. – Был такой порошок. Ты в лаборатории узнай, тебе все расскажут. Хотя они сейчас, наверное, в разведке. Никак не могу привыкнуть к этому разделению КГБ. Я даже не знаю, какой я ветеран. Разведки или контрразведки? Смешно? Давай еще по маленькой.

– И были случаи, когда ваши офицеры сами выбирали себе смерть? – спросил потрясенный Колчин. – Никогда про это не слышал.

– Если твои психоаналитики указывали, что ты никуда не убежишь, тогда да, предлагали выбирать самому. Обычно даже не спрашивали. Убирали быстро и без лишнего шума. Думаешь, – продолжал Лукахин, – вышел полковник на пенсию, сидит в деревне, копается в огороде – и все?

Он снова разлил по стаканам мутную жидкость из бутылки.

– За встречу!

На этот раз Колчин ощутил, что жидкость ударила-таки в голову.

– В любой день, в любой момент, когда всплывет какая-нибудь давняя история, давняя операция, о которой нельзя знать, – и все. Приедут ко мне твои коллеги, подполковник, выпьют со мной чаю и уедут. А потом будут меня хоронить за казенный счет. – Он невесело усмехнулся. – Мы знали, на что шли. Это тогда называлось «долг перед родиной».

– Нелюбимая была у вас родина, – пошутил Колчин.

– Ты не понял, подполковник. В нашу группу попадали только добровольцы, только после строгого отбора. Было такое понятие – родина. Весь Советский Союз. Брали в группу в основном детдомовцев – тех, кого воспитала и вырастила страна. Вот за эту страну мы и дрались. За нее шли под пули, не боялись ни жизни, ни смерти. Знаешь, сколько раз я был ранен? Восемь. И горжусь этим, как своими наградами. Из них три раза в Афганистане. Когда мертвых офицеров шли доставать, чтобы не достались на поругание душманам. А ты говоришь: «нелюбимая». Когда Советский Союз развалился, я стреляться хотел, жена насилу ружье отобрала.

Колчин молчал, не решаясь что-либо сказать.

– Тебе ведь, наверное, Марк Фогельсон не понравился, – продолжал Лукахин. – И вид его не понравился. Такой интеллигентик с бородкой. Он, между прочим, восемь языков знает и за рубежом был неоценимым агентом. Но дело даже не в этом. Знаешь, какая у него судьба? Он из Львова. Во время войны в еврейском гетто убили всю его семью: отца, мать, брата, сестру. Перед тем как мать забрали, она успела спрятать его в канализационном люке. А потом два фашиста прямо на этом люке насиловали и убивали его мать. А он внизу сидел и все слышал. Взрослый уже был, семь лет было. Когда Красная Армия вошла в город, он три месяца говорить не мог. Его потом долго лечили, чтобы он снова говорить начал. В двадцать лет он в партию вступил. У него среди наград два ордена Ленина. А ведь еврей был. Чего там скрывать – не всем это нравилось.