Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Руденко-Десняк Александр Алексеевич

В самом начале своих скитаний Дата чи­стосердечно помогает людям нищим и обез­доленным, отставному солдату и его жене, чтобы с удивлением убедиться, что те, раз­богатев, угнетают более слабых и только сеют новую зависть там, где ее и раньше было достаточно... Туташхиа всегда берет нравственный постулат, кажущийся элемен­тарным, очевидным, не требующим доказа­тельств, и начинает искать эти доказатель­ства. И попадает из одного трудного поло­жения в другое.

Казалось бы, что может быть естествен­нее, чем разъяснить людям, попавшим в унизительное положение, причину их со­стояния, помочь им распрямиться?

Так и поступает Дата, увидев, как в дальней «святой» обители ханжа и святоша Сетура нещадно эксплуатирует своих подопечных, жалких бедняков. А завершается благое вмешательство Даты в чужую жизнь нещад­ным его избиением, и бьют его как раз те, к кому он шел с открытым сердцем.

Можем ли мы понять героя, когда он ре­шает ни во что не вмешиваться, никому не помогать ни словом, ни делом? В какой-то мере, да. А вот в горном духане, по сути, из-за невмешательства Даты происходит преступление — распоясавшиеся разбойники убивают хозяина духана и соблазняют его алчную и глупую дочь, которая после всего случившегося сходит с ума.

Довод и немедленно контрдовод. В таком построении романа есть известный рациона­лизм. Признаем его правомерность: вряд ли можно считать истину доказанной, пока не исчерпаны все аргументы против нее.

Множится список гуманных дел, совер­шенных Датой с помощью силы (она те­перь— способ сеять добро), с помощью оружия и своей репутации лихого абрага. Он освобождает людей, захваченных граби­телями, жестоко наказывает предателя, при­говаривает к смерти убийцу. Но так ли уж всесильна сила? А то ли это средство сде­лать людей лучше? Да и беспокоит Дату положение близких людей, которые вынуж­дены терпеть из-за него, абрага, множество неудобств. К тому же людская молва (не без помощи Зарандиа) приписывает Дате тяжелые преступления, и в них верят...

Непротивлением злу и осознанием высо­кой роли мученичества во имя людей отме­чены последние дни знаменитого абрага. И опять-таки: открыл ли он универсальную формулу целостного и гармоничного люд­ского бытия? Сложная ткань романа сопро­тивляется однозначным толкованиям.

Так о чем же роман не в конкретно-исто­рической, а в философской его части? В чем же суть развернутой, многостраничной притчи? Кажется, Дата Туташхиа не пропу­стил ни одного возможного ответа на воп­росы, волновавшие его всю жизнь.

Он выбирал — в каждом случае созна­тельно и обдуманно, исходя из требований высокой нравственности — свою линию по­ведения, свой способ участия в человече­ских делах. И убеждался, что за первым же житейским углом ждет его какая-нибудь неожиданность, на которые так богата реальная жизнь, что люди и обстоятельства не хотят соответствовать выработанным заранее меркам.

Понял благородный абраг и то, что даже самый верный выбор своей позиции в жиз­ни, в сфере морали еще не гарантирует ни душевной гармонии, ни эффективности усилий в борьбе со злом, что борьба эта не может прерваться и на мгновение. И, как в его собственном случае, оказаться тщет­ной из-за самого порядка вещей в самодер­жавном государстве и его обществе.

Как это трудно — сделать нравственный выбор, поистине достойный человека! И как это мало, если говорить о преобразовании действительности, созидании подлинной лич­ности...

Если еще и еще раз присмотреться к ро­ману «Дата Туташхиа», поневоле придешь к выводу, что

по самой своей внутренней структуре он скептичен по отношению к проблеме выбора. Герой романа множество раз меняет, пробует, выбирает то или иное отношение к миру, к человеку, но ни разу эта определенность не приносит ему удов­летворения, не помогает решить духовных проблем мятущегося абрага. Его предназна­чение — искать истину, и один ее вариант вряд ли способен утолить этот духовный голод.

На пути Даты есть все — и розы, и тер­нии, нет только остановки и успокоения.

Люди оказались неспособны понять, оце­нить, взять в свой духовный арсенал неисто­вое горение, высоту духовной устремленно­сти благородного абрага? Роман вовсе не подходит к таким прямолинейным утверж­дениям. Это, напомним еще раз, притча с понятными условностями жанра. Притча, помимо всего прочего, представляющая в концентрированном виде людскую алчность, бездушие, презрение к слабым, пресмыка­тельство перед сильным, злобу — все то, чего не должно быть в жизни, достойной человека, в жизни, которую он, безусловно, заслужил, в жизни, путь к которой помо­гают проложить и самоотверженные идеа­листы, подобные Дате Туташхиа.

Пафос таких романов принято называть трудным. Но он способен найти благодар­ный отклик у современного читателя, прояв­ляющего интерес к масштабным бытийным проблемам.

Наверное, широкое обращение к большим философским категориям не обходится в грузинской прозе без издержек. Может возникнуть известная перенасыщенность текста серьезными понятиями, существую­щими уже словно бы отдельно, отстраненно от конкретной человеческой психологии. Но сама интенсивность существования в современной литературе духовных и нрав­ственных ценностей — примечательное и симптоматичное явление.

Трудно представить Бачану Рамишвили вне соединения с миром общечеловеческой нравственности, вне мировоззренческих споров, которые он ведет и с соседом по больничной палате, священником Иорамом, и с самим собой. Его сознание никогда не дремлет. Здесь вовсе не обязательны оше­ломляющие философские открытия. И все же не стоит просто так, на веру принимать эту простоту... В беседе с автором этих строк Н. Думбадзе высказал соображение, особенно его подчеркнув, что писать труд­ные, сложные вещи бывает легко, а простые необыкновенно трудно. Он говорил, что ча­сто какая-то мысль кажется ясной и почти примитивной, когда она доказана, когда на эти доказательства потрачены чьи-то огром­ные усилия.

Такую точку зрения тоже нужно иметь в виду.

Бачана — человек наших дней, его раз­думья о тех, кто-стремился к истине задол­го до него, неотделимы от общих размыш­лений об окружающем, о содержании и направленности повседневных поступков. Его борьба с дельцами и взяточниками, его — для такого человека — нормальная деятельность писателя и редактора респуб­ликанской газеты имеет и чисто практиче­ский, и нравственный смысл.

Обращаясь к опыту предшествующих по­колений для ответа на многие животрепе­щущие этические вопросы, грузинская про­за, насколько можно судить, избегает по­верхностной актуализации истории. Между прошлым, нынешним и будущим устанавли­ваются органичные связи — таков характер мировосприятия, продемонстрированный пи­сателями Грузии в произведениях и на со­временную, и на историческую тему.